Язык новелл изобилует оборотами, которыми можно описать некое событие, случившееся неожиданно. Так, можно было бы красиво сказать, что Цзян Чэн налетел на него, как февральский ветер в горах, или упал как снег на голову, или пронзил, будто стрела, или принесся, как лодка на всех парусах, или пригвоздил, как молния Яшмового Императора. Суть же была в том, что Хуайсан не успел и рта открыть, чтобы откликнуться на то, как неожиданно его схватили и потащили в полумрак покоев, как Цзян Чэн начал свою речь. Но даже и речь была не так выразительна, как пальцы Цзян-сюна, мертвой хваткой обвившие запястье Хуайсана. Он бы, конечно, и так не побежал, но теперь чувствовал себя птицей в силках, и это окончательно выбило его из состояния равновесия, так что друга... Ох, что за беспомощное слово. Обманутого возлюбленного? Бывшего непримиримого врага? Обиженного союзника? Нет, вовсе нет таких слов, так что оставить можно одно - Цзян-сюна, воплощающего в себе все это и еще много других определений, и нежных, и хлестких, и тихих, и громких. Словом, Цзян-сюна он слушал, раскрыв рот и едва ли успевая даже пискнуть.

- Но я... - попытался сказать он, когда его в очередной раз обвинили в умолчании, и не успел продолжить.

- Ох, как... - хорошо, что ты это сказал, хотел он продолжить, сам своим ушам не веря, но Цзян-сюн все же решил, что долго оставаться на одной радостной ноте неправильно.

- Нет же... - попытался ответить он на обвинение во лжи, но тут и сам проглотил язык, ведь Цзян Чэн, увы, был совершенно прав. Выходило так, что в его случае все маленькие обманчики и большие обманы вышли на чистую воду. До чего же это неприятно и горько, что даже защититься нечем!

- Я тоже... - и опять он виноват? Ох, да проще совсем замолчать! И только он закрыл рот, как Цзян Чэн, в свою очередь, договорил. И, может быть, в создавшейся паузе у Хуайсана хватило бы дыхания и обиды на едкое замечание, но то, как Цзян-сюн устало закрыл ладонью лицо, его обезоружило одним движением. Так простой на вид и слабый крученый удар выбивает саблю из рук опытного бойца, и она, звеня, катится по камням.

- Я тоже хочу быть тебе другом, Цзян-сюн, - сказал Хуайсан, откашлявшись, и потер запястье. - Но ты ведь понимаешь, что не все вещи можно рассказать? Есть секреты семьи. Есть тайны клана... Когда ты будешь главой, у тебя их будет столько, что хоть кричи, и ни одним нельзя поделиться. Есть, наконец, и более личные тайны. Что нам делать, если речь зайдет о них? Вот, видишь, из-за повиновения старшим мне пришлось перед тобой исказить истину, и ты злишься. Но как ты представляешь себе иной поворот событий? Предать клан, предать старшего родича? А ты хочешь дружить с предателем ради этой правды?..

- Я больше никогда не буду поступать с тобой так, Цзян-сюн, - сказал Хуайсан, вздыхая. Малиновка давно уже умерла, но расплачиваться за ее радость - и его радость, его собственную - придется, верно, еще долго. Он переступил с ноги на ногу, не выдержал и все же вынул из рукава веер, один из немногих, привезенных с собой из дома. Не Чану не приставало тащить с собой сто коробов с дорогими сердцу вещами.

- Ты прав. Это справедливый укор и разумная просьба. На песке не строят. Я обещаю, что не буду тебе врать. Но...

А что но? Он потянулся коснуться руки Цзян Чэна, чтобы чуть-чуть смягчить свою просьбу, но ладонь зависла в воздухе, не решаясь двинуться вперед, а потом он и вовсе опустил руку, скрывая кулак в рукаве.

- Прошу тебя, не обижай меня понапрасну. Нельзя бесконечно длить такое общение, чтобы я был виноват, ты - прав, и оттого был со мной груб. Наша дружба не должна быть пронизана ложью, но и без уважения дружба тоже не дружба. Возможно ли, чтобы ты немного смирил свой нрав, Цзян-сюн?

Бесит?.. Ох, а как многое его бесило, и лишь меньшая часть касалась того, что брат услал его в Облачные Глубины, не взяв с собой на войну! Он открыл было рот, чтобы все это высказать, ответить, так сказать, лобовой атакой на атаку, но...

А будет ли Цзян Чэн уважать того, кто начнет жаловаться, что его мнения и не спросили?

А будет ли сохранена честь клана, если он начнет жаловаться на брата?

А стоит ли открывать рот, чтобы оттуда не выпало что-нибудь такое, отчего Цзян-сюну снова станет мерзко или стыдно?..

Так и закрыл обратно. "Знаешь, ты вырос", - послышалось сказанное старшим братом совсем недавно. Хотелось бы верить, хотелось бы...

- Цзян-сюн, я понимаю, что ты до сих пор негодуешь. Однако не лучше ли принять волю глав кланов как приказания тысячников сотникам? Мы можем не всегда понимать их замысла, однако на войне, в которой каждый сотник руководит своими людьми, исходя только из понимания, что их мнение верное, тысяча окончательно смешается и враг возьмет ее с легкостью. Иногда разумнее подчиниться, чтобы сохранить единство действия. А мы ведь уже на войне. Прямо сейчас, возможно.

Он поклонился другу - ведь другу же теперь? - и поднял голову, перехватывая внимательный, строгий взгляд Цзян Чэна. И, наконец, улыбнулся ему.

- Я уважаю тебя и буду соблюдать твою просьбу. Скажи, пожалуйста... Раз уж мы заговорили о войне, что твой отец? Каковы его намерения? Есть ли какие-либо новости, есть ли решимость выказать неодобрение ордену Вэнь за наши лагерные приключения? Или вы будете хранить нейтралитет?

Скрытничает? Таит? Отец не велел распространяться? Маловероятно, не в духе Цзян-сюна. Или он ничего не знает? Странно для главы клана не посвящать наследника в такие подробности, тем более настоящего наследника, воина, на которого можно положиться. Не готовит ли Цзян Фэнмянь какой-нибудь каверзы? Верно ли брат делает, что доверяет ему? Слава о главе клана Юньмэн Цзян всегда была самая добрая, и человеком он слыл справедливым, рассудительным и мягким. Но кто знает, кто знает... Нужно написать об этом брату, но как-то так, чтобы, если письмо его вскроют здесь, не вышло неприятной истории.

- Мне был дан приказ оставаться здесь, Цзян-сюн, так что, как бы мне не хотелось вас сопроводить, это невозможно. Нарушить волю брата в такое время я не могу. Ведь вам придется вернуться на земли ордена Вэнь, а стоит мне попасться на глаза кому-нибудь, кто сможет меня опознать, как может случиться самое неприятное. Я когда-нибудь рассказывал тебе историю о том, что случилось с моим отцом? Если ты располагаешь временем и желанием, я мог бы - мы могли бы присесть - о, может быть, ты все-таки занят и я тебя отвлекаю?

Сказал он это на одном дыхании, одновременно и желая поболтать с Цзян Чэном, и опасаясь, что и без того много слов было сказано в мире и спокойствии, и, возможно, настал предел, за который уже не зайти, и все дружелюбие было израсходовано.

- Если ты все же располагаешь временем, было бы хорошо присесть, - он указал на подушки близ жаровни, которую вскоре должны были убрать слуги. Здесь было вовсе не так холодно, как в Цинхэ, но привычка с ноября до марта постоянно греть покои сыграла с Хуайсаном дурную шутку, которую он помнил еще по Облачным Глубинам: когда всем уже достаточно тепло, ему все равно ужасно зябко ночами. Спать одному всегда холодно.

Нельзя было без внутреннего удовольствия смотреть на то, как Цзян Чэн с видом несколько обиженным и более чем непримиримым устраивается на подушках. Так иной раз ведут себя соколы, что не были взращены для охоты. Принимают угощение, кося раздраженно, но не улетают. Ждут чего-то. Надеются на что-то?..

- Могу ли угостить тебя чаем, Цзян-сюн? Ты, впрочем, хозяин здесь, весь чай и так принадлежит тебе, - улыбнулся Хуайсан. - Этот, впрочем, особенный, в нем горные травы, и все с особенным свойством: вот розмарин, он для крепкой памяти. Вот девичий цвет - он для мыслей. А это водосбор, он растет у ручьев, корзиночки же фенхеля способствуют очищению и избавлению от всего лишнего.

Горячая вода окатила чаинки, и в воздухе сразу запахло разнотравьем.

- Дело было и запутаннее, и длиннее. Между нашими семьями долго не было вражды, были даже, кажется, браки. Мой брат и наследник клана Вэнь выросли в душевной близости, иногда они охотились вместе, вместе совершенствовали владение оружием, и отцы были не против дружбы сыновей. Но мой отец был гордый человек, Цзян-сюн, и его гордость зиждилась на прочном основании. Меч так неразрывно связан с заклинателем, что его сила всегда является силой его владельца. Сабля моего отца, на беду всем нам, была одной из самых сильных сабель за всю историю клана. Его необузданный нрав подпитывал ее ярость. Наконец, пошли слухи, что отец мой - самый сильный заклинатель своего поколения, а сабля его - самое совершенное оружие за сотню лет. Слухи эти достигли ушей Вэнь Жоханя в неблагоприятный день...

Хуайсан посмотрел на друга, пытаясь понять, не утомил ли его историей.

- Тебе еще не скучно? Надеюсь, нет. Может быть, я льщу верховному заклинателю, или как он себя нынче называет. Может быть, безумие давно уже поселилось в его душе. А может быть, лишь начинало пробуждаться, ведь годы и годы до того орден Цишань Вэнь защищал простых людей от нечисти точно так же, как и все остальные великие ордена. Как бы то ни было, услышав о подобном, он задумал извести моего отца. Но не пошел прямой дорогой и не вызвал его на поединок - ведь сабля и правда могла оказаться сильнее его меча. О нет... Он отравил мою мать.

Хуайсан сжал в кулаке ткань рукава и посмотрел в сторону, туда, где еще тлели угли в жаровне.

- Он решил, что смерти ее будет достаточно, чтобы надломить духовные силы отца настолько, чтобы непобедимый проиграл. Но... но он просчитался. Я не помню траура. Но помню, что отец не изменился, по крайней мере, внешне. Как бы ни считалось, мужчина почти всегда находит силы, чтобы жить, когда любимая им женщина ушла. Не в любви дело, о нет. И, возможно, именно это сопротивление привело к началу непримиримой вражды. Вэнь Жохань измыслил погубить моего отца любым способом. Для этого ему пришлось испортить его саблю, принудив его отдать ее на время под угрозой нападения на орден. Сабля была испорчена, душа ее искажена. Она сломалась на охоте. Отец был ранен, но рана тела была менее жестока. чем рана гордости. Он умер, как представляется мне, от позора. И вот теперь Вэнь Жохань снова пытается добраться до главы ордена Цинхэ Не, который встал у него на пути. В прошлый раз он действовал через тех, кто беззащитен и дорог. У моего брата нет жены. Значит, в опасности мой сын... и я сам. Вернее, не так. В опасности мой брат. Через него в опасности весь орден. И бить будут в тех, кто сам слишком неумел, чтобы защититься. Потому Минцзюэ-гэ и принял решение разделить мою семью и спрятать, как говорится, яйца в разных корзинах. Я покоряюсь его решению. Ведь не могу же я по своеволию выступить таким образом, чтобы подставить его под удар и вынудить принять условия Вэнь Жоханя? Или пережить, Гуаньинь отведи, смерть Фэйфэя или мою, что приведет его в истощение сил и побудит из жажды мщения действовать опрометчиво?.. Ответил ли я на твой вопрос?

- Благодарю тебя за доброе отношение ко мне и с признательностью принимаю твое щедрое обещание, - Хуайсан склонил голову перед Цзян Чэном: церемонно, однако важно сейчас. То, что было сказано, было сказано не мальчиком мальчику, но наследником великого Ордена другому наследнику.

- Что же до твоего пожелания, от всей души присоединяюсь к нему. Наша семья будет дышать полной грудью только тогда, когда совершится месть. Тогда и дух отца будет успокоен, и наш сыновий долг выполнен сполна. Вот, правда, о чем я думаю...

Он осторожно наклонил чайник над чашечкой Цзян Чэна; чай стал светлее с новой водой, как будто очистился от тяжелых мыслей. Такой был и разговор между ними, с каждым словом светлее, пусть и вопрос для обсуждения был чернее ночи.

- Клан Вэнь - это люди, связанные кровью. Орден - люди, связанные клятвами, не более. Кровь сильнее слов. Однако, начнись война, мы выступим не против клана - против Ордена, и кровью заплатят те, кто по каким-то обстоятельствам, иногда и под страхом расправы, были вынуждены носить бело-красные одежды. Скажи, доведись тебе сводить счеты крови, значило бы для тебя что-то, что тебе придется очистить дорогу к одному виновному, убив сотню невиновных? Или так и должно быть? Я совсем не знаю, как верно рассудить в этом обстоятельства, а уроки учителя Циженя, согласись, мало дают ответов на подобные вопросы. И если жизнь простого человека и правда ничего не значит, то... Подумалось смешное и глупое. Если бы Вэй-сюн вдруг, по невообразимым обстоятельствам, встал под знамена клана Вэнь, что бы ты сделал?

- Ты прав, конечно, Вэй-сюн никогда так не сделает, и прости меня за неуместно выбранное сравнение. Но если представить какого-то несуществующего на самом деле друга твоего детства, который из мести, или по принуждению, или обманутый посулами вдруг примкнул к ордену Цишань Вэнь? Выбор и правда есть, и отвечать за него придется, но тебе не кажется, что это сложный выбор? - вздохнул Хуайсан и пригубил чай. Горчит. Плохо заварил. Или время такое, что всякое питье губах как пепел.

- А если бы мы не смогли сбежать? Остались бы в лагере, на произвол захватчиков. Думаю, рано или поздно наши родственники приняли бы любые условия Вэнь Жоханя, ведь, даже объединенные, армии великих Орденов уступят армиям ордена Цишань Вэнь по численности. Умереть на поле боя? Почетно и достойно. Но умирать, зная, что обрекаешь на мучения своих детей? Сестер, братьев? Жен? На что бы ты был готов ради жизни молодой госпожи Цзян? Я думаю, если бы речь шла об ее жизни, ты бы, возможно, снес любые издевательства и принял любые требования. А вдруг те главы малых кланов, которые встали под бело-красные знамена, тоже стали жертвой шантажа? Обрети их родные свободу, они бы быстро изменили свое решение, поступая уже по совести. Прости, что докучаю тебе длинными разговорами. Но никакой ясности нет в том, как бы было правильно поступить. Знаешь, был в лагере такой славный молодой человек, кровный родственник Вэнь Жоханя, Вэнь Нин его звали. Я ему обязан своей жизнью. Как же быть, невозможно ведь забыть о таком долге, когда речь дойдет до схватки?

- Не знаю, - честно ответил Хуайсан и вздохнул, - ничего не знаю, потому и слушаю тебя, и спрашиваю твоего совета. В том, что касается Вэнь Жоханя, двух ответов быть не может. Пока он дышит, нашей семье, напротив, спокойно не вдохнуть. Не вижу возможности хотя бы на мгновение забыть о кровной мести. Да и младший его сын достаточно зла сделал, чтобы желать увидеть его голову на пике около ворот Цинхэ. Но вот, например, - он хотел сказать "старший", но вовремя перевел дыхание. Не хватало еще подставить старшего господина Вэнь после всего добра, которое он постарался им сделать.

Вспомнилось вдруг картинкой, будто прорисованной свежими красками на листе рисовой бумаги: сумасшедший негодяй с глазами цвета крови понукает, и Вэнь Сюй, прежде чем подчиниться, кажется, стискивает зубы, таким деревянным звучит его "Да, отец". А потом вспышка боли. Он в обиде за это? Нет. Совсем не в обиде. Он хотел бы видеть голову старшего господина Вэнь отрубленной? Нет, никогда и ни за что. Отчего же за безумство отца и мерзость младшего брата должен страдать тот, кто кормил его пастилой и защищал?

- Вот, например, славный господин Вэнь Нин, мы ведь учились с ним; или сестра его, она была в лагере и поговаривали, что сделала много добра несчастным, которым причинили вред кнуты, палки или голод. Я, Цзян-сюн, думаю, а что бы было, как бы повернулось, если бы не нужно было вести войну так, как ее вели наши отцы и деды, лицом к лицу...

Хуайсан в задумчивости раскрыл веер и закрыл его снова.

- Если рисуешь пейзаж и поставил кляксу туши, можно выплеснуть на листок тушечницу, и тогда огреха не найти. Вот наша война. А можно поставить аккуратную точку поверх кляксы и нарисовать, например, птицу или листок. Если бы нашелся способ убить только Вэнь Жоханя, вся его семья, весь его клан распался бы - он один держит их вместе, как железная скоба - рассыхающуюся бочку. Одного человека, а остальных уже наказать по заслугам, каждого отдельно, когда они сдадутся. Но как это сделать? Как ты думаешь?

Голос Цзян Чэна на последних его словах стал резок и горек, как бывает, когда горло пересыхает. И верно, чашка пуста... Не чаем - вином такие слова запивать, но вина нет. Так что Хуайсан выплеснул остаток чая в пустую чашечку, отставил ее в сторону и простейшим амулетом нагрел снова горшок с водой. На это сил его Золотого ядра хватало. А ума хватало на то, чтобы отметить, насколько отличались слова, которыми Цзян Чэн говорил о Вэнь Нине и о его сестре. Возможно, это был продиктованный пиететом воспитанного молодого господина перед слабой девой. Возможно...

- Ты убедил меня, и я благодарю тебя за совет, который приму и сохраню в сердце, - он склонил голову, после занялся чайником, из-под опущенных ресниц, искося изучая Цзян-сюна. Он и в самом деле жил, дышал уверенностью в том, что его решения верны. Он просто знал, что не ошибался. Так горит огонь - ровно, не спрашивая сам себя, имеет ли право охватить этот кусок угля или не слишком ли ярко светит. Эта уверенность, эта прямая и чуть грубоватая манера, которую кто-то принимал за оскорбительную и которая рождена была единственно тем, что Цзян-сюн стремился самым коротким путем донести свои мысли, в которых он мог быть честен и не слишком нежен в этой честности даже с самим собой, до собеседника - все это когда-то, давным-давно, и заставило Хуайсана потянуть руки к огню, не думая о последствиях. Плохо пытаться взять огонь голыми руками. Лучше сидеть поодаль и греться. Как сейчас.

- Все верно. Значит, объявив кого-то своим врагом, идешь путем возмездия, устраняя все, что мешает, и не думая о том, что у мешающего есть и свои причины, и свои желания. Разумно... В этом ты всегда был куда умнее меня, Цзян-сюн. Как и во многом другом. Давай поговорим о чем-нибудь еще? Что нового в твоей семье? Как дела у твоей милой сестры? Как твои родители? Какие праздники будут в Пристани Лотоса в ближайшее время, как вы отмечаете весенние дни?

- Я и сам не предполагаю, как долго останусь, Цзян-сюн, - честно ответил Хуайсан. Вода в котелке закончилась. Он покрутил чашечку в руках, изучая изящный фарфор, что производил один из вассальных кланов, приближенных к Юньмен Цзян: тонкие стенки, просвечивающие в лучах солнца, как светятся пальчики юной девы, золотой венчик лотоса на фиолетово-белом поле.

- Стар... глава моего ордена не дал четких распоряжений по этому поводу. Он говорил, что, возможно, навестит мне летом, но уверенным быть нельзя, события могут повернуться непредсказуемо. Мне очень приятно быть здесь, - сказал он не менее честно и улыбнулся Цзян Чэну. Тот был нахмурен каким-то своим безрадостным мыслям, и Хуайсан поймал себя где-то в самом истоке детского неуместного жеста: когда старший брат хмурился, он залезал к Минцзюэ-гэ на колени и пальцами расправлял складки, приговаривая слова нянюшки Сюн "Кто много морщится, тот постареет и умрет прежде своих лет!". - Но я волнуюсь за сына и жену. Словом, томительное положение. Хотя у вас действительно очень хорошо. А тебе, Цзян-сюн, не по душе, что ничего не изменяется? Ты бы хотел действовать, мчаться вперед? Знаешь... После возвращения из лагеря я поймал себя на странном чувстве, извини, если глупо или неуместно прозвучит, но вдруг и тебе такое в голову приходило? Будто бы мы пережили и перетерпели то, что нас поменяло невозвратно, а вернулись домой, и дом стал маленький и не совсем настоящий. Как кукольный: толкни, и свалится. Только и ждешь, что возвращения той беды, от которой сбежал. Что вот-вот сейчас этот ход водяного колеса замедлится, и снова начнется безрадостное выживание. Может быть, я просто трусливый гусь, но так мне показалось.

Он вдруг понял, что вовсе не знает, когда день рождения Цзян-сюна, ведь ни разу не случалось так, чтобы он был на него приглашен или приглашал на собственные торжества. Слишком далеко находились их ордена для тесного общения. Но для друзей ведь это повод послать хотя бы весточку. Хорошим же другом он был! Или просто был не другом, а... Впрочем, теперь время искупления грехов.

- Прости мне мое невнимание и неосведомленность, Цзян-сюн, - он загородил лицо веером, чувствуя неподдельную неловкость, - когда же ждать фейерверков по случаю твоего дня рождения?

- Середине третьей луны, двенадцатое ее число. Вскоре будет. Год от года приходилось так, что я отмечал его дома, с братом, и больше никого не было. Это был хороший день: брат дарил краски, кисти, веера, все, что я люблю; мне разрешалось гулять, сколько вздумаю, пропускать тренировки, и никто за это не корил. В садике уже цвело персиковое дерево и магнолия, в лесах все было белым, золотым, синим, фиолетовым, так буйно цвели крокусы и пролески. Забавно, Цзян-сюн, я вдруг понял, что каждый орден имеет свой особый цветок, кроме нашего. Алые бывают хризантемы, тревожные, царственные цветы с лепестками-иглами. Лиловые - крокусы, первые цветы весны, а шафран ценится дороже золота. Синие - колокольчики, они так трогательно дрожат на ветру и так чисты. Белые ветви глициний, в них можно утонуть, как в водопаде аромата. Золотые еще и розы - цветки императрицы. А черного нет, черные только ветви в декабре, пока их не покрыл снег. Будто бы для каждого возможна нежность, но не для Цинхэ Не.

Слова о забытых обидах были слишком важны и велики, чтобы ответить на них одной только благодарностью. Затруднительно было вообще найти достойный ответ. Это окончательное прощение? Или все же ответ, полученный в хороший день, тогда как в дурной обида вернется?

- Не знаем, и это правда. Но мы ведь узнаем? Это ведь возможно? Больше всего на свете я бы желал, чтобы ты мог довериться мне и не был разочарован в этом доверии. Что до сына, то, ах, мне есть за что себя корить. Когда случилось его рождение, мне совсем не удавалось полюбить его. Слишком велика была обида и на брата, и на тестя. В особенности на тестя. Все случилось... Ох, я тебе как-нибудь расскажу. Словом, случилось как случилось. Не без некоторого подвоха. Я не хотел на ней жениться по многим причинам, первая из которых была в том... гм... она была бы несчастна. Она и была. До поры. Потом мы поладили. Она удивительная, добрая, умная и нежная, и я бы был счастлив быть ей всем тем, чем муж становится для жены. Но не могу. Таков мой изъян. А сын - сын самый любимый и самый лучший мальчик на свете. Я бы хотел показать его тебе, Цзян-сюн, он уже так бойко ползает и тянет все в рот! И говорит забавные звуки, вскоре, глядишь, и начнет болтать без умолку. А ты? Что сейчас радует тебя, Цзян-сюн? Я помню, тебе нравилась охота, когда мы были в Глубинах; ты любил веселье и пирушки. А сейчас? Кто ты стал?