Зима вошла в полные свои права; ночами вода в кадках для умывания промерзала настолько, что корку льда приходилось прорубать саблями; снег выпал неделю назад, когда чуть потеплело, но ветра с востока принесли лютый мороз, и потому на ветвях сияющими доспехами остался наст. Деревья во внутреннем дворе стояли нарядные, садись и рисуй, только пальцы мерзли. Впрочем, мерзли они и в комнатах, и по ночам, когда мороз скалил зубы и набирал лютости, в комнатах и у молодого господина, и у молодой госпожи горело по три-четыре жаровни, как будто они обратились в немощных стариков. А что поделать! Не до характера, когда укрылся тремя одеялами и все равно зуб на зуб не попадает.

Хуайсан прогуливался по галерее, разглядывая сосульки - похожие на леденцы капли воды, прихваченные холодом, висели так красиво, что хотелось срезать и украсить комнату. Но они не терпели перемены мест и в теплых покоях немедленно начали бы плакать. Стужа проползала под плащ, била ладонью по щекам, щеки тут же краснели и начинали неметь, а носа будто бы уже и не было вовсе, потерялся на ходу. И как же ему удавалось пережить прошлые зимы? Он остановился посреди галереи, в виду площадки для тренировок. Адептам было все нипочем, разминались под командованием кого-то из дальних родственников - отсюда не разглядеть, Не Бохай? Не Болин? Не Лей? Не Гуй? И не поймешь, все так похожи, и статны, и хорошо сложены, и кричать умеют громко, да так, что можно камней от страху наложить. Кажется, в прошлые годы брат вытаскивал его играть в снежки, и это было куда как забавно. Хуайсан наклонился, улыбаясь воспоминаниям, скатал рукой снежок, но снег был до того холодный, что клеился плохо, как недоваренный рис, и кожу защипало. Все не так, все не то... Вот и снежков больше не будет.

Как стоит себя вести человеку, теряющему сознание посреди своего дома и приходящему в себя с тканью, намотанной на голову, в присутствии неизвестного похитителя и еще и верхом на мече, то есть явно уже не дома и, возможно, так далеко от него, что на помощь звать бесполезно?

Скажем так: обыкновенно люди в такие ситуации не попадают вовсе, так что и специального этикета для подобных случаев вовсе не разработано, остается лишь полагаться на свою смекалку. А она подсказала Хуайсану, что если они сейчас в воздухе и летят, то лучшего способа закончить свою жизнь немедленно, чем попытка вырваться, просто не существует. Вряд ли летят они на высоте человеческого роста, а внизу бегут четверо слуг с матрасом. Значит, нужно сперва войти в контакт с похитителем.

- Кто вы? Что вам нужно от меня? - спросил он, пытаясь проморгаться. Совершенно не понятно было, удается ему это или нет, в темноте-то. - Если вы вернете меня в Нечистую Юдоль невредимым, клянусь, мой брат заплатит вам выкуп!

Он еще несколько раз пытался заговорить о выкупе, каждый раз все более дрожащим голосом, но собеседник его не говорил ни слова, только стискивал так, что дышать было трудно. Значит, деньги его не интересовали, а значит... Вэни. Ну конечно, кому еще это быть? Кому еще может быть нужно его похищение? Но как узнали? Вэнь Сюя пытали? Поймали Чин-Чин и добились от нее? Или бедняжка Вэнь Нин попал в переплет? Ах, не важно, кто и как, объяснить это похищение можно только одним способом. Значит, наверное, подкупили кого-нибудь в Нечистой Юдоли, ведь не представить, как мог человек извне зайти за ворота тщательно охраняемой крепости... Предатель объяснил бы и информированность врагов. И вот этот человек его куда-то везет, вероятно, чтобы отдать. Что делать?! Бежать, бежать, как только они спустятся на землю, Хуайсан дрожал от страха и напряжения, но все же пропустил момент, когда можно было вырваться; похититель закинул его на плечо, как тюк с мукой. От досады Хуайсан незамедлительно пнул предателя, хотя из такой позиции особо не попинаешься - это он еще давно выяснил, когда брат приноровился его так таскать, когда уставал объяснять, что нет, больше сидеть и смотреть на эту лужайку они не будут, они приехали охотиться.

И все же пинок был ошибкой. Думать, надо думать, убеждал себя Хуайсан, пытаясь сосредоточиться и не скатываться в заячий ужас. Если он предал свой орден, значит, либо ему посулили огромный куш, либо пообещали возвышения, либо поклялись избавить от причиненной обиды. Нужно узнать, в чем дело, если еще не поздно. Кажется, вокруг нет никого, значит, они еще не в месте передачи - или будут дожидаться Вэней тут.

- Прошу тебя, расскажи хотя бы, зачем ты это делаешь, - сказал Хуайсан в спину похитителя. - Мы ведь можем договориться, правда? Чего ты хочешь? Ведь есть же что-нибудь, что бы я мог тебе подарить? Поговори со мной!

А что, если он немой?! Ох! Как бы все это усложнило дело! Хотя таких в Нечистой Юдоли нет...

Да, место это Хуайсану было знакомо; родовую их усыпальницу ни с чем нельзя было перепутать, такой мрачной и одновременно торжественной она казалась, и такими мощными заклятиями был пронизан воздух. Здесь всегда было трудно дышать и чесался изнутри нос, потому что каждый глоток вдыхаемого воздуха был напоен гневной волей похороненных здесь сабель. Их владельцы должны были мирно уйти на круг перерождения, но души сабель оставались навсегда привязаны к металлу, и мечтали вырваться на свободу, чтобы последовать за тем, кто ее приручил, оттого сабля умершего заклинателя становилась даже яростнее.

Но еще более знаком ему был таинственный похититель.

В первое мгновение он опешил, не нашелся даже, что сказать, только заморгал, приноравливаясь пусть и к тусклому, но свету. Брат?! Все это сделал брат?! И оглушение, и мешок, и этот молчаливый полет, в течение которого Хуайсан мало что не поседел? Удивление, обида, злость, но облегчения было намного больше - облегчения, что не нужно изыскивать пути спасения, уговаривать ренегата, планировать побег от Вэней, искать способ связаться со своими... Страх выплеснулся наружу, как дурная кровь от ранения, судорожным всхлипом; Хуайсан толкнул брата в грудь, ладонью стукнул по плечу:

- Ты! Ты тронулся, что ли?! Я думал, это Вэни! Я думал...

Но все уже было хорошо, и он спрятал лицо в ладонях, чтобы не позориться перед предками, глядящими на них сурово.

- Никогда так больше не делай, это не смешно! Вообще не смешно! И если ты хотел поговорить, - тут он вспомнил, что вообще-то с братом не разговаривает и не замечает его, но момент все равно уже был упущен, придется теперь отменить эту меру обиды, - то мог просто подойти и начать. Ох, Минцзюэ-гэ, шутки твои замечательные, а штаны кто мне здесь переменит?! Но зачем мы именно здесь?

И только Хуайсан успел вспомнить, каков род обиды между ними, и только снова приготовился дать холодный отпор Не Минцзюэ (наверное, требовать отвезти обратно в Нечистую Юдоль? Или молча слушать с невозмутимым лицом? Или, возможно, напомнить, что брат первый прибег к молчанию и избеганию?), как свершилось нечто такое, что заставило Хуайсана усомниться в целостности уже собственного рассудка.

Минцзюэ-гэ попросил прощения?!

Хуайсан онемел и замер, приоткрыв рот. Этого не случалось еще никогда. Никогда. Отчасти потому, что брат действительно редко совершал такие действия, за которые можно было бы виниться. Отчасти потому, что, даже если подобное происходило, например, когда старший брат сжигал его вещи, наказывал его строже, чем следовало, или откалывал одну из своих чуть диковатых шуток, которая заканчивалась слезами и соплями (чего стоит та грустная история с фарфоровой грушей-статуэткой из комнаты матери, про которую дагэ так обстоятельно рассказал, что она сладкая и сочная под твердой шкуркой), он все равно не просил прощения, поскольку глава клана всегда прав, и это была непреложная истина, не вызывавшая желания ее оспорить. А сейчас?..

- Мне было очень больно и обидно, - сказал он осторожным голосом, с большим напряжением, не зная, что и ожидать, - но еще обиднее было от того, что ты так взъярился на сказанное в сердцах. Но раз ты сделал первый шаг, стыдно мне будет мне принять его. Хорошо, давай забудем обиды. Постараемся. Но только тогда пообещай мне, что и ты забудешь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Ну вот и отвечай за свои слова, раз уж пообещал идти навстречу. Хуайсан страдальчески наморщил лоб и потянулся за веером, ахнул - пусто в рукаве. Как же хорошо, что сегодня взял какой-то случайный, а не императорский, и не тот, что дарил брат!

- Вот досада, выронил, - сказал он и поджал губы, - а все твои дикие затеи! Что же до синяков, Минцзюэ-гэ, так, кажется, от обиды так намело, что и во двор не выйти, обо что же биться?

Он одернул рукава, положил руки на колени, не глядя на брата:

- Я бы был благодарен тебе, если бы ты забыл слова, сказанные мною в ярости и горячке спора. Я никогда не должен был их говорить. Ты не должен был их слышать. Я... Я был взбешен и хотел ударить больнее. Кто же знал, что ударит именно так? И у моей глупости будет так много таких, возможно, непоправимых последствий? Язык бы себе съел заранее, если бы умел предугадать. Ох, хорошо, я знаю, я слышу, как ты молчишь! Прости меня. Я прощу тебя, а ты прости меня. Я просто хотел сделать тебе так же больно, как ты сделал мне. Дурная затея. Никому не лучше, и болит не меньше.

Между ними были два цуня запыленной ступени, между коленом и коленом, и это было очень, очень далеко, как от берега до берега моря.

-  Знаешь, я просто понял, что не имею права. Нет, не так. Что хотел живого цилиня. Достань мне живого цилиня, братец, а его нет и не будет. Нам с тобой тесно, правда? Друг с другом тесно, потому что цилиня не бывает, а без друг друга тошно. И всегда так будет. Только, прошу тебя, не тронь то, что мое. Не тронь ее больше, ладно? Обещаешь? Будь с А-Яо, ты прав, он все-таки славный, хоть и на свой лад. Будь с кем хочешь, только, прошу, не показывай, не давай мне знать. Пусть тебе будет хорошо, я так сделать не могу, правда?

- Посмотри на меня, пожалуйста, - попросил Не Хуайсан, поворачиваясь к брату лицом. - Посмотри и честно скажи: разве не тесно тебе самому? Было время обдумать, много дней и много ночей. Ты ведь любишь Мэн Яо? Как-то по-своему испытываешь к нему склонность, не может быть иначе, ты ищешь его общества. Ты, наверное, имел склонность к Жилань, иначе отчего бы поступил так. А я бы хотел быть для тебя один, один и всегда один, весь мир собой заслонить, так я тебя люблю. Любил. Люблю.

Он дважды запнулся на этом слове, мучительно подыскивая правильную его форму, но глаз не отвел.

- И не смогу иначе. И все меня злило неимоверно, и флейтистки, и А-Яо, все одно. Но ты же мужчина, ты и будешь так поступать, как тебе хочется. Если даже и будем вместе и будем стараться держать штаны на железной застежке, что будет? Чтобы любить друг друга, уезжать каждый раз в глухой лес? А если нет, каждый день все вернее, что слуги вынюхают. Продадут. Кто-нибудь да продаст. Если застанут тебя с мужчиной, что будет? Ну, посмеются на совете заклинателей, ты потом эти шутки саблей выбьешь. Если тебя со мной застанут, что будет?.. Никто и рядом с нами не сядет, никто не протянет руки, когда Вэни нападут. Мы нарушаем небесные законы. Я все не верил, что это так, и Ан Тао, и Мэн Яо, оба будто бы приняли спокойно, дали повод забыться. А вот теперь вижу, что будет, если кто-нибудь еще узнает. Мне страшно, дагэ. Каждую минуту будет страшно, что готовлю тебе судьбу не лучшую, чем смерть. Позор, падение клана... И не могу отказаться. Мне без тебя жизни нет. Мне без тебя - как между двух слоев серой бумаги, и днем, и ночью. Как быть, не знаю. Но вот, думаю, если ты счастлив с ним, или с кем-то еще счастлив будешь, лучше отойти, не мешать.

Он вздохнул и, окончив речь, позволил себе перевести взгляд на ступени внизу.

- И слова, и? В самом деле простил? Клянешься?

- Нет, - уверенно ответил Хуайсан, не открывая глаз. Он закрыл их в то же мгновение, когда понял, что не может оттолкнуть. Когда понял, что с этим поцелуем к нему возвращается жажда жизни. - Нет.

И потянулся поцеловать сам, обхватив брата рукой за шею; жадно, неуклюже от выворачивающего внутренности наизнанку голода. Мой, со мной, снова со мной, и ничего не значили разумные слова, и не верил сам Хуайсан больше им, не было в них жизни. Соприкасался с языком язык, слюна была густой и вязкой, металлической на вкус, кто-то их них прокусил губу. Усыпальница предков наполнилась звуками: треск, гул, дрожание воздуха. Святотатство, но Хуайсану было плевать. Он не был возбужден сверх меры, он был опьянен, терял разум. Будто бы снова можно было войти в крошечную дверку его отрочества, в безусловную любовь, в защиту и безопасности. Домой.

- Невыносимый, - сказал он, оторвавшись, наконец, от губ брата, - зачем же так? Ну теперь все уже... О чем ты хотел говорить, пока отец из могилы не вышел и не открутил нам головы?

Было странно, что брат так легко согласился, но Хуайсан слушал его лекцию, улыбаясь счастливо и отсутствующе. И правда ведь все, закончено самое лютое время зимы, и все, бессмысленны оказались его предосторожности. Он старался укорить себя за то, что совершил ошибку, что нарушил данное самому себе слово, хуже того, обманул свою супругу, старался снова повторить все то, что говорил только что брату. Глупое сердце билось и пело, как птица ранней весной. Глупое сердце, глупое счастье, но уж какое положено дуракам - дурацкое.

Он поймал вопросительный взгляд брата, улыбнулся, поднимаясь навстречу. Что за издевательство - вести беседу на отстраненную тему, когда на душе совсем другое? Но, кажется, он изрядно отвлекся, пришлось переспросить к неудовольствию рассказчика, вложившего, кажется, душу в прослушанные строки.

- Чем отличаемся... - протянул Хуайсан, обходя брата по кругу. Была у него привычка, изрядно раздражавшая собеседников: не стоять напротив спокойно, а огибать, собираясь с мыслями. Останки предков покоились в гробах, хотелось верить, что и души их счастливо ушли на круги перерождения. Что за ужасная судьба, подумал он, снова отвлекаясь, быть вечность привязанным к своему остову, запечатанным заклятиями, все помнящим, все знающим и ни на что не способным! Нет уж, лучше раз и навсегда рассыпаться в пыль, исчезнуть... Найдут ли их души покой после смерти? Или за преступление кровосмешения их не примут там, где каждый предстает перед судом?

- Что же, значит, здесь мы говорим без опасения и обиняков? Тогда я знаю, что каждый из нашего рода сходит с ума. Слышал, читал, догадался. И, если верно понимать, чем сильнее заклинатель и его сабля, тем быстрее наступает помешательство. Моя догадка верна, старший брат? Это все же из-за сабли? Или таково наше наследие, и участь ждет каждого

"Не было времени". Ох.

Хуайсан прервал кружение, обогнул могилу предка - наверняка и не сказать, дед ли, многие предшествующие главы клана Не давали детям имена без больших выдумок и разнообразий, все сплошь "Победители", "Воители", "Защитники" и "Непокоренные", да и времена раньше были другие, более суровые, не до нежных, кружевных имен, вроде тех, которыми матушка наградила самого Хуайсана. Возможно, сотни лет лет назад весь клан можно было поделить для состязания простым образом: а ну все Воители налево, все Победители направо. Обогнув очередного Воина Не, он обвил брата руками за талию, прижал к себе и прижался сам, столько было сказано всего в трех словах, история огромная и чудовищная. Хорошо помнил он, о чем брат мечтал, пока был моложе. Вот и еще одна черта: вместо того, чтобы делать то, что хочется самому, посвятил себя полностью и исключительно тому, что нужно клану, не имея времени, после тренировок, учений и разрешения вопросов. связанных с управлением землями и доходами, заниматься даже такими важными изысканиями, отбросив о них всякую мечту. Справедливо ли это? Нет. Но таков был его брат, безропотно взвалил на свои плечи ношу не по возрасту и потащил, и с тех пор не снимал.

То, что сказал Не Минцзюэ дальше, вызвало желание лишь крепче сжать его в объятиях.

- Погибло?! Прошу тебя, не говори так! Я знаю, я все знаю, на войне может произойти, но не накликай на себя! И значит ли это все...

Сообразить было не трудно. Кто лучший воин ордена? Кто сильнее всех, кто яростнее всех в сражении и на Охоте? Как говорил мастер Мин, покачивая головой (только теперь Хуайсан в полной степени понял смысл этого покачивания), подобного таланта в общении с оружием не было в клане ни при отце, ни при деде. Что отбирают сабли, даруя силу?

Рассудок. И жизнь.

- Ох, я не хочу, не хочу товара за такую цену! - вскричал Хуайсан, отстраняясь и глядя на брата с ужасом. - Зачем тогда ты так сильно и часто тренируешься?! Я только подозревал, что это опасно, а ты знал - и продолжал?! Ведь сила рук и меча не единственное, брат, не единственное, что сохраняет мир! Мы можем вести разумную политику... Можем умножать достаток и строить крепости... Можем воспитывать других воинов, которые будут драться за нас, но ты - зачем ты сам себя толкаешь - прошу тебя, не делай так! Покупая такой ценой жизнь каких-то крестьян, что ты оставишь мне?!

О, это выражение лица старшего брата он знал хорошо. Поэт назвал бы его "возвышенным упорством и стремлением настоять на своем взгляде, считая его единственно верным", у них в клане про подобное говорили "рогом уперся". Значит, сам же признает, что сабля убивает, сводит в могилу самым чудовищным образом, и сам же просит, чтобы Не Хуайсан отдал своего сына, свое крошечное солнышко с розовыми пяточками (ему даже думать по Фэйфэе спокойно не удавалось, так захватывала нежность), этой кровожадной твари, которая высосет из него весь разум? И ради чего? Неужели Минцзюэ-гэ серьёзно думает, что битву можно выиграть, просто тыкая железкой во врагов? Ох, ну как же это может быть: одновременно в одной голове держать сложнейшие подсчеты, связанные со снабжением армии, управлять политикой клана и считать, что только железякой невероятной силы и можно защищать людей?.. Но открой Хуайсан рот, ничего хорошего бы не воспоследовало. Таково было Твердое Убеждение Главы Клана, он на нем стоял и не мог иначе.

- Мда, - уклончиво ответил на сказанное Хуайсан, - пока он еще слишком мал, чтобы саблю поднять...

А когда будет достаточно велик, уж я прослежу за тем, чтобы он подходил к ней как можно реже. Жаль, Бася никак не спрятать и не закопать где-нибудь посреди леса...

- Я приношу свои глубочайшие извинения за поспешные и неразумные слова, дагэ, - сказал он, показывая тем самым, что, конечно же, мнения своего не изменил, - однако чувствую, что своим замечанием увел тебя от того направления беседы, которое ты изначально хотел ей придать. Что-то... что-то еще есть, связанное с саблями, о чем я не знаю?

Что еще эти гнусные штуки делают с тобой? С отцом? Что будут делать с моим сыном? Ох, собрать бы все и переплавить... на шпильки!

- Не понимаю, - ответил Хуайсан очень серьёзно и прекратил петлять, как заяц, остановившись аккурат напротив брата. - Не понимаю. Я понимаю, что ты делаешь приготовления на случай своей смерти. Еще никогда ты со мной не говорил об этом, хотя мы переживали и войну, и самые опасные Охоты, переживали и твое проклятие. Значит ли это, Минцзюэ-гэ, что наше положение в грядущей войне так безнадежно, что ты заранее уверен в опасности для себя? Тебе придется забрать у сабли слишком много силы, потому что других планов у нас нет? Ты что, собираешься один драться вместо армии?..

Он покачал головой, сел на край гробницы. Вот, наверное, предок негодует, но сил в ногах не было.

- Ты потому миришься со мной сейчас, что что-то плохое происходит с тобой и ты скоро умрешь?! Проклятие не прекратило действовать? С саблей что-то происходит?! Зачем нужны лютые мертвецы?! Я не понимаю!

- О боги, - ответил Хуайсан, раскрыл рот для того, чтобы продолжить свою речь, и разрыдался.

Этого было уже слишком, слишком много: и ссора, и похищение, и примирение, и страшные тайны, но такая была их жизнь в Нечистой Юдоли - минуты спокойствия и дни крика. И хребет ослу переломила соломинка. Тот спокойный, будничный тон, каким старший брат сообщил о своем нарастающем недуге. Так говорят «настал сентябрь , и ночи становятся длиннее», как о разумеющейся вещи. Так Минцзюэ-гэ сказал «я начинаю сходить с ума и вскоре умру при страшных обстоятельствах, и тебе с этим ничего не сделать, я не откажусь от того, что меня убивает».

- Да что же это такое?! - вскрикнул Хуайсан так, что это пошло между захоронений сабель. - Да когда это, наконец, кончится?! Почему всегда все плохо?! Почему никакого просвета?! Я не хочу так, слышишь, я не хочу! Ты... Ты самолюбец! Ради себя, ради своего удовольствия быть самым сильным ты из рук не выпускаешь эту *мерзость*, - он ткнул в Бася пальцем так, как указывают супругу на замешкавшуюся в его постели служанку, - а мне что?! А нам?! Как ты можешь так просто принять, что умрешь?! Да что же за пропасть такая! Отлично! Давай я тоже сойду с ума! Прямо здесь! И мой сын! И жена! Давайте все свихнемся и покончим с собой, и хватит на этом! Боги послали нам неподъёмную ношу, лучше уж по перекресткам духом скитаться...

Остатки своей тирады он выдавливал уже тише, еще тише, пока, наконец, не перешел на шепот. Даже дышать было тяжело, так гневались прадеды.

- Я поеду с тобой на войну, - сказал Хуайсан не очень уверенно, - разреши мне смотреть за тобой...

- Не очень, уж прости, - ответил Хуайсан и протянул руку, перехватывая глиняную бутыль с рисовым вином. - Ну и гадость. Но пробирает.

Сказал он это в общем: и про тайны ордена Цинхэ Не, и про крепкое вино, обжигавшее горло.

- Итак, думаю, теперь я понял тебя правильно до конца. Поправь, если не так. Наследники клана Не - праздничные свиньи, которых жертвуют богам безумия, чтобы все стадо плодилось. Чудно, чудно... Не зря наш предок был мясником.

Он прислонился боком к брату, оперся бедром о его бедро. Вот тебе и чувство безопасности, вот тебе и тихая гавань. Вспомнились прочитанные в какой-то книге о семейных злоключения слова, сказанные в сердцах, в минуту слабости отцом семейства: «Не может же бесконечно быть черно без проблеска света?»

- Пей и ты, и мне верни снова. Ну, что еще? Что-нибудь...

В бок ему больно уперся эфес сабли, и он сморщился, будто кислую локву раскусил:

- С каких пор ты носишь *эту вещь* справа?

И покосился на пояс брата. И потянул руку протереть глаза.

- Откуда у тебя Конфетка?..

Нет, конечно, он и думал о ней иногда, и переживал, не попала ли она в недобрые руки, покинув Вэнь Сюя. Все же частица крови. Но после разговора о безумии он вовсе не был ей рад, да и она, кажется, тоже: не откликнулась совершенно никак, будто была обычным куском железа, даже не мечом заклинателя.

Но Бася ответила бы на так