*****

Когда-то, давным-давно, в одной из романтических новелл Хуайсан прочитал, что истинная близость душ никогда не возникает в радости, тогда как, пораженное горем, сердце зорко и мудро выбирает того, с кем ему биться рядом, чтобы изгнать тяжесть. Он давно забыл эту простую истину, не помнил и сейчас. Пораженное горем сердце вообще не подразумевает раздумий и воспоминаний.

Он шел, почти бежал, в свои комнаты, но сам не понимая как свернул по коридору на женскую половину. Дверь в покои супруги не была затворена, однако внутри было пусто, а от чайных чашечек, оставленных на столе, не поднимался пар. Он сам не знал, зачем хочет увидеть Жилань, не особенно представлял, что хочет ей сказать, и придумал себе хорошую причину для успокоения - сейчас время, верно, было купать Фэйфэя, а в присутствии сына можно было отвлечься, заняться его милыми капризами или послушать, как малыш смеется, глядя на "козу" или яркие деревянные игрушки.

Расчет его оказался верен. Видно, с мальчиком только что закончили возиться, и теперь служанки выносили бадью с теплой водой. Жилань стояла, держа Фэйфэя на руках и разговаривая с ним тем особенным, нежным, воркующим тоном, которым говорят только матери со своими детьми. Лица ее видно не было, косые лучи солнца, проходя сквозь окна, высвечивали ее фигуру, делая безличной. Так выглядела каждая мать на свете, так выглядела мама Хуайсана, пусть он ее и не помнил. Светлые ее одежды, ласковый тихий голос, тот особый аромат, что каждый запоминает в детстве - аромат молока и трав, в которых омывают младенцев - сделали невозможное. Ему казалось, он заледенел, застыл, придавленный камнем своего открытия, но увиденного вдруг стало слишком много, и он упал на колени перед Жилань, уткнувшись лицом в полу ее ханьфу, и горько заплакал.

Отредактировано Не Хуай Сан (2019-08-30 22:50:15)

О, если бы Хуайсан мог понять, отчего ему было так легко и так невыразимо печально одновременно, когда его обняла супруга. Руки Жилань, ласковые и нежные, ее близость, биение ее сердца, шелковистая гладь волос, легкий, еле ощутимый аромат духов, которыми была умащена одежда; он совершенно не помнил матери, скорее воображал ее, потому не мог понимать, чего лишился, но сейчас вцепился в Жилань, как ушедший под лед цепляется за крошащиеся под пальцами края проруби.

- Это невыносимо, невыносимо, - гнусавым от слез голосом сказал он, отстраняясь, наконец, и утер лицо рукавом, - не могу смотреть, ничего не могу сделать, надо смириться, я не могу, не могу!

Это признание выбило из его груди еще несколько всхлипов, и, наконец, исчерпало первую, острую боль. Сейчас ему сделалось понятно, в какую двусмысленную ситуацию он поставил и себя, и жену, разрыдавшись при служанках на манер Фэйфэя. Ему стало неловко, и он испытал необходимость пошутить, чтобы сделать воздух жиже, но никак не мог придумать шутки.

- Полагаю, теперь слуги приведут и мне кормилицу, - сказал Хуайсан, наконец, растягивая рот. - Прости, пожалуйста, за причиненное неудобство.

Ответить на этот вопрос было не легче, чем объяснить мастеру Мину, почему сегодня совершенно не хочешь тренироваться с саблей - причины у этого были, но такие, что сказать их не представлялось возможным. Или все-таки разбавленный яд становится лекарством? Но до какой степени нужно его разбавить, чтобы своим откровением не сделать никому больнее, чем сейчас было ему? Он бы мог думать дольше, если бы не был так истощен долгой ссорой, обидой на брата, подвешенным положением мертвого, надвигающейся зимой; он бы мог, верно, смолчать, если бы Жилань не была так добра к нему, если бы ее голос не был нежен и не звучал, как колокольчик на ветру. Вдруг пришло в голову, что она простила его и приняла, простила и приняла за то, за что он, кажется, не мог никого простить и принять, что позволила и ему, и тому, кого любила, жить дальше какой-то жизнью, отпустила, а он никак не мог разжать рук. Драгоценный подарок, ее сочувствие, вдруг показался ему слишком большим, неоплатным, и от этого тоже защипало в носу.

- На то, что он забыл меня, - сказал он и тут же поправился, - нас. Забыл так легко, как будто все это ничто! Знаешь, я думаю...

Он пустил петуха голосом и откашлялся.

- Я думаю теперь, это было и правда ничто. С самого начала никому его сердце не принадлежало. И вот сейчас он нашел себе другое утешение, и ему хорошо, и какое мне дело?! Но так больно, очень больно, и все это невозможно совершенно, и у всего этого все равно нет и не будет продолжения, но и выхода нет. Я думаю, это мне месть богов. За то, что сделал. И за Цзян...

Он спешно прикусил язык.

- За то, что поступил непорядочно с чужими чувствами. Все возвращается. Всегда возвращается. Что ты делаешь, чтобы не думать о потере?

Да, по осени в любой птичьей песне услышишь тоску, вот и в словах Цзинь Жилань, сказанных в утешение, слышалась и детская обида, и потаенный страх. Говорят, огонь огнем тушат, так и лучшим утешением страдающему может быть только вид другого человека, которому никак не лучше и который ищет, обо что бы опереться.

- Дорогая моя... - сказал Хуайсан, глядя вниз; края их одежд, серой и голубой, соприкасались, так встречаются небо и вода над озером в стылом феврале, когда кажется, что ничего хорошего впереди быть не может, кроме стужи и ветра, но неизбежно приходит весна. Фраза так и повисла над кромкой воды: дорогая кто? Подруга, хотел бы он сказать. Супруга, что было, конечно, верно. Чужая здесь, у Нечистой Юдоли, мечтающая о доме или давно уже своя? Мать его сына, вот это также неизменно и точно. - Если ты в чем-то нуждаешься, или я должен помочь и ранее этого не делал, прошу тебя, скажи мне и научи меня.

Он, в свою очередь, коснулся кончиками пальцев ее ладони.

- Будет война, драгоценная, но на войне есть тот, кто командует, и те, кто подчиняется. Мы выживем, слушаясь приказов командующего. На войне нет "я" и "ты", есть одно огромное мы, так учат в нашем клане, если левая рука решит спать, а правая нога - танцевать, каково же будет целящемуся лучнику? Конечно же, мы выживем, что же с нами может случиться теперь, когда мы дома? Будем невредимы.

Он поколебался, не зная, как донести до нее одновременно и постыдное, и успокоительное соображение:

- Думаю, нет основания предполагать, что глава ордена потребует моего присутствия на войне. От меня в этом мало толку, - он улыбнулся криво и смущенно, первый раз его действительно уколола подобная правда, - что значит, что ты, Фэйфэй и я будем втроем и в безопасности за стенами Нечистой Юдоли. Не так-то просто, знаешь ли, захватить жту крепость  - многие пытались, и их кости иногда находят те, кто бросает сети в реку внизу.

****

После встречи в заснеженном саду, принесшей троим участникам немало смущения, Не Хуайсан ожидал визита супруги на своей половине, в небольшой комнате, отгороженной от спальни ширмой с журавлями. В этом закутке окна были большими, и света даже зимой было достаточно для рисования; он был занят тем, что портил заготовку для веера. Вместо хризантемы у него получалось нечто невообразимое - то ли новый вид нечисти, то ли попытка отобразить, что же случится, ежели к заднему концу крайне возмущенного человека поднести свечу. Он вздыхал, осознавая недостатки работы, однако не прекращал свой труд. Ясно было, что лучше уже сегодня не выйдет, а заготовок было жалко, кто знает, когда снег растает достаточно, чтобы без борьбы и преодоления спуститься в город и купить новые?

Он как раз решил, что испортил все достаточно, чтобы перевернуть на другую сторону и намалевать какие-нибудь поучительные слова, как услышал шаги и поднял голову. Так, решительно, но вместе с тем легко, ступал только один человек во всей Юдоли.

- Дорогая супруга, вот и ты. Закончили тренировку? Хочешь чаю прежде разнообразных слов? На улице холодно.

- Просто? - переспросил Хуайсан, которому тоже не оставалось ничего, кроме как крутить в руках быстро опустевшую чашечку. В горле у него основательно пересохло. Пришла вдруг догадка, до того страшная, что потребовалось немедленно ее высказать:

- Ты же не хочешь сказать, что Не Жоу - не тот? Он ведь сделал это не против твоей воли?..

Но нет, дожидаться ответа было не нужно, кажется, все в лице Жилань, в ее взгляде говорило обратное.

- Нет, нет, конечно; и хорошо, - сказал он с облегчением и тут же хохотнул, - прости, но это и правда странно звучит, верно? Как сатирическая история в одном из изданий на злобу дня, за тем, разве, исключением, что нам как-то не слишком весело сейчас. Не сказала, значит, не могла. Сможешь ли объяснить? Или нет, лишнее, если захочешь. Я о двух вещах только хочу попросить... Вернее, об одной просить, а другую узнать у тебя. Пожалуйста, сделай так, чтобы в другой раз никто не увидел. Да, то был я, а между нами договор. Я не нарушу своих слов. Но могли быть слуги, или адепты, ищущие уединенного места для тренировки. Мог быть мой брат. Ты понимаешь ведь, что было бы? Он бы казнил кузена, и мы бы вдвоем не отмолили. Прошу тебя, соблюдай осторожность.

Он поставил чашечку на поднос, потянулся за чайником, потом все же взмахнул ладонью, предлагая Жилани самой наполнить чашки.

- Вот так мы с тобой неожиданно в глазах общества оказались на одном месте. И тебе, и мне в нашем положении полюбить мужчину обозначает прятаться, очень тщательно прятаться и всегда бояться, что наша любовь станет заметна. Хочу лишь сказать этим замечанием, что понимаю, каково тебе. Но очень прошу об осторожности. Это ведь не только твоя репутация и моя, но и малыша. Закрытые двери, задернутые занавеси. Если возможно, предупреждай и меня как-нибудь... Ох, маета.

- Да что же ты?.. - спросил Хуайсан жалобно, совсем не понимая, что в его словах - о, он изо всех сил старался сделать их добрыми, памятуя о том, каково ему самому было, когда у Жилань появились на руках все доказательства его неверности - так вот, что в его словах могло обидеть или оскорбить. Кроме того, вид слез всегда вызывает горячее желание их унять, облегчить боль. В каждом живом существе, если оно не совсем еще потеряно, живет нежность и жалость к тем, кто беззащитен - птицам, котятам, детям и едва распустившимся бутонам. А ведь она была ему не чужая, и он чувствовал благодарность, чувствовал заботу, наконец, начинал ощущать то не поддающееся описаниям и дознаниям убеждение, которое образуется, когда видишь попавшего в беду близкого человека: он мой, оттого и боль его - моя.

Хуайсан отодвинул столик, покатились пустые чашечки по циновке, сел рядом с Жилань, обнимая ее за плечи, не так, конечно, как сделал бы это Не Жоу, но так, как брат бы обнял плачущую сестренку.

- Ну полно, полно, ну что ты! На ком? Зачем? Это разве точно решено? А он разве этого хочет сам?

- Вот как... Это и в самом деле неудачно! Но сватовство еще не означает согласия, Жилань, - сказал Хуайсан, легко поглаживая супругу по плечу. - Здесь есть два особенных обстоятельства, они могут разрешить ситуацию тем образом, который не ранит чувств. Во-первых, как я слышал от моих друзей, глава ордена Цзян особенный человек, и его способы воспитания детей отличаются от тех, к которым мы привыкли. Якобы он отказывается выдавать дочь замуж без того, чтобы убедиться, что она действительно хочет этого брака... Я склонен считать, что друзья мои, среди наследник клана Цзян, куда как хорошо знают главу ордена и его особенные пути, чтобы сделать уверенное заключение. Что же до сердца девы Цзян - о, я знаком с ней был лишь коротко, на несколько разговоров, да и в месте таком, в котором души не раскрываешь, но мне показалось, она не из тех, кто готов поступиться своим счастьем ради такой высокой политики. Да и зачем клану Цзян союз с нами? Это мы в положении просящего, у них пока есть все - и дружелюбное расположение клана Цзинь, и никакой чрезмерной угрозы от клана Вэнь. Что же до второй причины, то тут не хотелось бы углубляться, но есть некоторая щекотливая ситуация, из-за которой я не думаю, что союз между нашим кланом и Цзянами будет сочтен правильным с точки зрения наследника клана, а он все-таки имеет свой голос, и весьма громкий, надо сказать.

Хуайсан улыбнулся, глядя в никуда и вспоминая и громкий голос, и резкие манеры, и невозможный характер - как он там, вдалеке, о чем думает? Что толку от воспоминаний, когда все сделано, письмо отослано, а ожидать ответа было бы безумно. Ничего, кроме тоски о прошедшем.

- Ну что же ты, - он немного замялся, думая, уместно ли ласковое слово, - птичка моя, ты что? Не грусти. Наверняка ничего из этой затеи не выйдет. Есть и другие способы заключить союз!

В голове вертелось какое-то стихотворение, прочитанное давно и почти забытое, про куст ежевики, который исколет небрежные пальцы, но стоит замереть и приглядеться, как непременно найдешь спелую ягоду. Хуайсану было приятно, что Жилань, наконец, потянулась к нему так, как тянутся к родному человеку, приятно и легко. Он никогда не хотел завоевать ее сердца, но только сейчас, приобретя симпатию, понял, как она важна. Не менее приятно ему было совершать настолько добрый поступок, без малейшего, как ему казалось, себялюбия: гордость его все же была чуть-чуть уязвлена, до того сорта легкой боли от укола, что никогда не бывает невыносимым, и гордость свою он с легкостью пересилил, смакуя то, как в высшей степени справедливо поступает теперь, будто бы этим можно было искупить то, прошлое, нарушенное обещание. Наконец, ему действительно было жалко жену, и он чувствовал, что в этой жалости она как-то разом стала ближе к нему - так близко, как, несомненно, не могут находиться люди, совершенно достаточные в себе.

- Да, это то, что диктует тебе долг, - сказал Хуайсан, удерживая ладонь Жилани между двумя своими ладонями. Пальцы ее были совсем ледяными; наверное, снегом обожгло. - Только сможешь ли? Я не должен это говорить, правда, совет дурной со всех сторон, но я бы не смог на твоем месте. Отказаться от счастья сейчас, когда его больше может не быть никогда? Да, верное решение. Но сделать его значило бы переменить цвет души. Я слабый человек и не умею. Если ты сможешь, наверное, обезопасишь себя и его, и малыша. Но если нет... Я пойму. И, наверное, постараюсь помочь, если придумаю, как. Ты любишь его? Скажи мне честно. Это склонность? Или только спокойствие?

Он слушал, кивая ее рассказу. Кажется, впервые Жилань рассказала ему что-то, что касалось ее сердца так глубоко. У прудика в саду, оформленного по строжайшим канонам фэншуя, не оказалось дна, и утонуть в нем было куда как просто. Кивал, качал головой, удивляясь тому, какой полной, прекрасной и страшной может быть жизнь, о которой мы ничего не знаем и, может быть, не узнали бы, не сложись случай. А что добавить было? И что убавить, если он знал вес этой ноши?

- Ты не сможешь прекратить, - сказал он, когда эхо последних ее слов затерялось между двумя ширмами. - Может, будешь стараться, метаться, его измучаешь, себя, а не сможешь. И дай-то боги, чтобы я был неправ, но, сдается, будет так. Я слышу, что это так, знаю эту болезнь. Бедная моя... Значит, один только способ - придумать, как защитить честное имя, когда пойдут шепотки и слухи. Не если, когда, понимаешь ведь? Нужно быть готовым заранее. Велеть ему и дальше присматривать за тобой? Неразумно, тем скандальнее будет любая двусмысленность. Отослать вас обоих на время в какой-нибудь другой клан? В уединенное место, для моления о выздоровлении? Тоже худо, чем тише, тем сильнее слышен любой шорох. Может, там ты и утолишь жажду. Но потом будет только больше хотеться, и это мука - возвращаться. Что же... Ох, проклятие, - сказал он жалобно, потирая виски.

Наконец, он поднял взгляд на Цзин Жилань и приподнял брови, взвешивая, насколько возможно было поделиться с ней своей идеей.

- Есть способ, - сказал он и прикусил нижнюю губу, сдирая зубами с нее корку. - Пусть и довольно унизительный. Хотел бы придумать другой, но не приходит в голову.

- Признать, что по состоянию моего здоровья у нас больше не может быть детей, и просить его о помощи, - сказал Хуайсан и перекосил челюсть так, будто разгрыз невыносимо кислый плод. - Подобное обстоятельство, по-первых, не бросит тени на орден - только на меня, это частное состояние. Во-вторых, объяснит любому все возможные пикантные ситуации, в которых вас могут застать. В-третьих, он мой родственник, и то, что в связи будет выглядеть преступно, в подобной услуге может оказаться и вполне допустимым - наши дети ведь должны быть продолжением клана Не, значит, внесение чуждой крови невозможно. Обдумай это, моя дорогая. Сейчас постарайся найти все слабые места плана.

Он вздохнул и покрутил в руках испачканную тушью кисть:

- Видят боги, хотелось бы как-то иначе, но как? Впрочем, что греха таить, ведь дети и в самом деле будут нужны. И мне, и тебе, и клану. А, хм... Для нас с тобой это было бы большой трудностью.

- О боги, - всплеснул руками Хуайсан, роняя на пол и кисточку, и тушечницу, и заготовку для веера, - это и в самом деле невозможный разговор! Моя дорогая, как бы ты могла себе это представить? И даже не то важно, что мы с тобой находим совершенно одно и то же привлекательным в мужчинах! И даже не в том дело, что мы оба знаем так много неловких и неудобных подробностей прошлого, гм, раза, - отчего-то от стыда ему всегда хотелось смеяться, дурная привычка, - а в том, что ты теперь для меня...

"Сестра", хотел сказать он, и заявить, что с сестрами невозможно делить ложе, но вовремя прикусил язык, так как эта беседа увела бы их далековато.

- Словом, мне не кажется, что в нашей теперешней близости это было бы возможно. О, только, умоляю, не обижайся! Я бы обиделся, если бы некто сказал мне, что ни за что не разделит со мной ложе, так как я - тот, кто я есть.

Он нахмурился, вспоминая Цзян Чэна. Отчего же люди вынуждены, терпя обиды сами, невольно причинять их другим? Как разорвать этот круг?

- Ты восхитительно изысканна и очень красива, и поверь, если бы только я мог... Но повторения того случая, когда нам понадобились сторонние средства, разве выдержит наш хрупкий мир? Но ситуация чудовищна, чудовищна, и, в самом деле, каждая собака сможет лаять мне в спину после такого. Ох, не знаю, что делать... Не знаю, Жилань. Я буду говорить с кузеном, ведь нужно понимать, что он представляет, как видит выход.