Хуайсан шел, не особенно разбирая дороги, просто для того, чтобы идти и занять себя хотя бы этим. По мере того, как рацион их становился все более скудным, заниматься обязательными работами было тяжелее и тяжелее. Казалось, даже вэньские прихлебатели с копьями и мечами в руках смекнули, что требовать с них многого бессмысленно, или им наскучило подтверждение собственной важности и всесильности, еще недавно приносившее так много удовольствия. Становилось все холоднее, и вместе с холодом из лагеря уходила жизнь: все труднее вставать, все сложнее не лечь посреди рабочего дня, не махнуть рукой на чтение дурацких книжечек про достижения давно умерших Вэней, все сложнее убедить себя в том, что эта тягомотина закончится, и закончится чем-то отличающимся от исхода, который гостеприимно ждет всех и каждого. Поэтому, несмотря на то, что после проведенного Вэнь Ифанем наказания им положено было вернуться к работам, на отлынивание Хуайсана никто особенно не обратил внимания. Более того, невниманием смог воспользоваться еще один человек. Впрочем, здесь не было ничего удивительного: красивый и жестокий бродяжка вообще имел особое чутье, позволяющее обратить всякую человеческую слабость себе на благо.

Он был удивлен, что Сюэ Ян хочет с ним поговорить. Казалось, что две последних их встречи, что у реки, что во время той чудовищной драки из-за письма, не располагали к продолжению беседы. Но ему было очень скверно и очень одиноко, события утра окончательно его вымотали, и не было сил сопротивляться - да и не хотелось. В самом деле, они в равном положении, всем в лагере одинаково голодно, холодно и тошно. Значит, и причин для ссоры нет. Когда отнимать нечего, что делить? А перемолвиться словом хотя бы с кем-то, с кем не связан никакими болезненными или тяжелыми тайнами, приятно даже кошке.

- Благодарю за приглашение, - сказал он, делая несколько шагов навстречу, так, чтобы встать достаточно близко для разговора, но достаточно далеко для, например, пинка. - Должен вернуть тебе похвалу, ты выглядишь лишь немногим лучше. Что это, Ян-сюн, ты так бодр к середине дня? Наверное, работы сегодня мало?

Сюэ Ян действовал наверняка. Так действует летний ливень, который только и подстерегает разморенного жарой путника, чтобы обдать бесконечными потоками холодной воды и заодно заехать свирепым ветром по лицу, сдувая зонты и покровы: нечего разнеживаться! Хуайсан отчего-то внушил себе, что после предшествующего общения босоногий хитрюга будет держаться на уважительном расстоянии. Но, кажется, все было забыто; или чувствовал звериным своим нюхом, что сейчас Хуайсан совершенно безопасен? Как бы то ни было, запанибратская манера его вышибала  из того хлипкого подобия равновесия, в котором Хуайсан находился. От его рук никуда было не деться; шарахнулся было в сторону, но тут сумасшедший красавец его потянулся придушить. Он снова повел плечами и попытался отшагнуть, но большого сопротивления не оказал. Эта интимность пугала и была слишком вызывающе непристойной, неподобающей, но все-таки было в ней что-то подкупающее, что-то такое, чего было слишком мало в лагере. Наверное, иллюзия близости кого-то, кто не был перепуган до смерти или обозлен до крайности. Этот Сюэ Ян улыбался так широко и вел себя так спокойно, как будто он тут был хозяином, а завшивевшие и грязные заклинатели были его гостями, которым следовало оказать самый радушный приём.

Кроме того, разве не ославился он уже так, что терять было нечего?

- Неужели вам не нашли нового дела? - поинтересовался Хуайсан, оглядывая разоренные грядки. То, что от овощей не осталось ни вершков, ни корешков, он давно уже уловил по оскуднению их и без того немудрящего рациона. - Какая расточительность. Кажется, Ян-сюн, ты так полон сил и амбиций, что мог бы сейчас и на снегу кукурузу вырастить. И каково это - видеть, как твои усилия обратились в прах и гниль? Что же до спасения, то тут ты лучше скажи. Я-то никогда никого не спасал, так что ничего об этом не знаю. Ну разве что червячков, которые выползали на тренировочную площадку после дождя. В земле они задыхались, а на песке их давили адепты... Что за жалкая жизнь! И всех ведь не унесешь, непременно вылезут новые.

В ответ на ехидный вопрос он постарался улыбнуться по-старому, солнечно и глупо. Второе казалось ему все более сродственным, первого не хватало.

- Нашей задачей было создание подобий господ из клана Вэнь. Все же, возможно, негодные из нас были скульпторы: новых заказов не последовало. Так что теперь я положил все, и руки, и ноги, лежать праздно. Есть хочется. Очень.

- Думаю, Ян-сюн, если бы кому и доверить выращивание того, чего не может быть, так только тебе. Скажем, подснежников осенью. Или любви между врагами. Или уважения к тому, кто ничего не добился. Уверен, на твоей грядке все это бы плодоносило и колосилось! - ответил Хуайсан задумчиво, поглядывая за тем, как его собеседник описывает круги, как хищная рыба, поджидающая, пока упавшая в воду добыча ослабеет или издохнет. - Тебе никогда не хотелось, чтобы кто-нибудь все-таки позвал? Я в детстве слышал сказку о том, что людей делали из рисовой муки и дрожжей. И пока чья-та любовь, как печной жар, не припечет, остаешься ты маленьким и сырым. А поднимаешься только тогда, когда становишься в чьих-то глазах совершенен. Кому-то нужен. Для кого-то единственным светом в оконце. Случалось ли тебе стать выпеченным хлебом, Ян-сюн?

Он поежился, спиной чувствуя, что на него кто-то смотрит. Еще бы. Хищная рыба проплыла аккурат сзади, едва не коснувшись лопаток. Он чувствовал дыхание странного и опасного мальчишки на шее, и был бы куда спокойнее, если бы между ними было два-три жэня расстояния. Или нет? Если ему так не нравится, отчего он стоит здесь и терпит этот разговор? А если стоит, значит, его вполне устраивает происходящее? Чего он ждет?

- Я не похож ни на какое блюдо, в том числе и на конфету, Ян-сюн, - сказал Хуайсан с некоторой горячностью. Он не мог понять, почему, но сравнение показалось ему опасным. Рядом с этим опасным юношей, заявляющим о голоде, лучше было не вызывать ассоциаций ни с чем съедобным. Вспомнилась вдруг страшная сказка про великана-людоеда... Какой же он может быть великан, если он ростом с Хуайсана? Дождь немного остудил его волнение, а вот последующий вопрос заставил и вовсе о нем забыть.

- Дамой?! Хахаха, ну ты и шутник! - засмеялся он громко, поворачиваясь к Сюэ Яну лицом. - Кто же бьет прекрасных дам? И какой же из меня негодяй? Я же рассказывал тебе - дева пренебрежительно обходилась с письмами моего друга, я их выкупил, а тому было трудно принять, что он не сразу узнал о ее вероломстве... Грустная история. Очень. И больше ничего интересного не было. В этом лагере так много били людей, что я удивлен, что ты заметил только этот случай. Неужели тебе самому не попадало? А твоим друзьям? Они у тебя вообще есть?

- Твой лучший друг - Мэн Яо?! - спросил Хуайсан ошарашено и повернулся так, чтобы видеть лицо опасного собеседника. - Ты что, издеваешься надо мной?.. Хотя с него бы сталось найти себе в пару...

Значит, Мэн Яо. Значит, уличил во лжи. Сверкнул белозубой улыбкой, откусывая путь к отступлению, кажется, даже слышно, как зубы клацнули. И кружит так, как кружат волки зимой, когда лютеют от голода.

- Здесь неприятно стоять и еще неприятнее говорить, - сказал Хуайсан, поежившись, - пойдем хотя бы под навес и сядем. Ты так искусно виляешь, Ян-сюн, что кружится голова, и так часто нападаешь, что у меня уже все болит. Такая тактика именуется «Тысяча игл». Непобедима с легким мечом, но есть одна особенность: противник может потерять чувствительность...

Он и в самом деле потянулся за веером, но так и не вынул его из рукава. Сжимать рукоятку было успокоительно само по себе.

- Значит, Мэн Яо тебе все разболтал, - сказал Хуайсан, подытоживая свои соображения. - Что же, ваша дружба дорого для него стоит и будет стоить. У тебя нет в руке никакого письма, Ян-сюн, так что с чего бы мне первому отдавать тебе правду целиком, если ты ничего мне пока не отдал? Может быть, я и сломанная кукла, кто знает, но тогда это значит, что ты тратишь свое красноречие, разговаривая с битыми игрушками; какая в этом честь? Или только куклам ты опасный противник? А если нет, и твоих сил достаточно, чтобы сцепиться с сильным, так и покажи, что ты уважаешь того, на кого силы расходуешь.

Где-то в горле заскребло. Как это все стыдно, как странно: стоять перед мальчишкой со злой улыбкой и пытаться оправдаться в его глазах, и чувствовать, что будто бы от его оценки что-то важное зависит. И досадовать, что, стоило разговору принять новый оборот, как он убрал руку с плеча. Цзян Чэн держал его за руку совсем недавно - уже почти утраченный отголосок памяти о близости. И вот сейчас. Как будто это проще, как будто с Сюэ Яном, который ни во что его не ставит заранее, это все возможнее. Нет никаких ожиданий, нечего обмануть. Нет никакого будущего, нечего испортить. С таким характером, конечно же, юноша не проживет долго. Впрочем, духовные силы его возросли. Даже стоя рядом с ним, Хуайсан ощущал жар: грубая сила, как у молодых адептов, не имеющая ничего общего с тем потоком воды, ощущение которого составляют силы человека, зашедшего далеко в самосовершенствовании. Очень приятно в ненастный день.

- Расскажи что-нибудь про себя, что никто не знает. Не интересно играть, где один ставит деньги, а второй - ничего.

- Да что же ты за человек такой, Ян-сюн? - сказал Хуайсан, улыбаясь. Приглашение войти расположило его к собеседнику; да и убеждение в том, что никакие его секреты не были выданы в разговоре с Мэн Яо, было успокоительным. Два только соображения: мальчик мог наврать, он был более чем искусен в том, чтобы язык и разум работали, не соприкасаясь. А еще Яо мог разболтать что-то другое, что-то не менее важное и ценное и опасное для чести ордена. Нужно было понять, что именно. Ну, так он объяснил для себя то, что разговор, в котором было шипов больше, чем роз, и яда больше, чем мёда, отвлек его от бесконечного пережевывания и без того изжеванных до белизны ошибок. Приятно снова почувствовать что-то, что нравилось раньше: азарт от состязания с равным соперником, например. Удовольствие от выбора верного слова. Азарт, сопровождающий попытки угадать, что на самом деле думает человек, сидящий напротив.

А еще в такую погоду даже в обычной палатке было хорошо, как во дворце Яшмового императора.

- Зачем же резать руки фарфором? Он хорош целый, да и кровь хороша, пока течет в жилах, иначе она просто пачкает полы. Ты мне тоже больше нравился в других обстоятельствах. Например, когда твердо был заинтересован в общении. Это было... славно. Нет ли у тебя жаровни? Можно было бы заварить чай. Или хотя бы воды согреть. Да и на ноги мои тебе неразумно роптать, твои не короче. Как же у тебя тут много вещей! Припоминаю тебя тот день, когда нас всех здесь впервые собрали. Кажется, при тебе был небольшой узелок. Наверное, это подарки, да? От друзей? И что же здесь от Яо?

Он поджал ноги, но все равно сидеть, не касаясь коленями, было практически невозможно.

- Какой самый жестокий поступок ты совершал в своей жизни, Ян-сюн? Вот и мой вопрос. Залезешь на дерево?

- Дай-ка угадаю, Ян-сюн, тебе нравится не только залезать на деревья, получать подарки, совершать добрые дела, помогать заблудшим и дружить, но и быть тем, кому можно, когда другим нельзя, верно? - сказал Хуайсан, покосившись на ладонь, которая весьма ощутимо оставила свой отпечаток на его колене. - Например, распускать руки можно тебе, а другим не стоит, иначе твердые намерения станут намерениями твердыми и больно бьющими? Забавно... У меня был один приятель, который тоже для себя усвоил: когда что-то делает он, это не стыдно. А когда что-то делают с ним это стыдно. Вроде бы мысль и разумная, но только тогда, когда речь идет о чем-то скверном. Например, ограбили тебя - вот ты дурачок, что позволил. Ограбил ты - если совесть не мучает, то что за радость нажиться за чужой счет. А если речь идет о чем-то, что может быть приятно всем, какая разница, кто отдает, кто принимает? Стыдится этого только тот, кто прячет обиду. Тебя разве обижали таким образом? Яо-сюн, полагаю, отличнейше знает о многих способах не делать больно...

Он задумчиво оглядел лицо хозяина палатки, отыскивая среди ехидной гармонии черт признаки того, что сказанные чуть ранее слова о помощи были и в самом деле той воронкой, что доходит до дна озера. Ложный ход? Обман? Или правда, в которую просто трудно поверить? Бывают у сумасшедших порывы искренности? Сумасшедший ли этот красивый мальчик или, напротив, куда разумнее их всех, просто ни во что не ставит правила и уклад жизни предков? Откуда такая наглость, порождена ли она каким-то особым покровительством, могущественной тайной рождения, великим талантом? Или страх забыл родиться с ним вместе?

- Потому что столько же знает и о том, как больно сделать. Ну и кто еще, как он, может говорить о прогибании спины? Что же касается ордена Цинхэ Не, его ждет блестящее будущее под управлением моего брата, и в этом блестящем будущем никто не может усомниться, и годы его жизни будут неисчислимо долги. Ну так и расскажи же мне о том, как ты кого-нибудь закопал. Отчего-то в это я верю. Тебе будто бы подходит такое деяние, оно оттеняет твои глаза и придает приятный румянец лицу.

- Попробовать - и закопать? А если понравится, Ян-сюн? Все равно закапывать? Довольно страшно тогда решиться на то, чтобы на ком-либо что-либо писать... И уж тем более слизывать написанное, если над тобой уже будто бы занесли лопату, чтобы завалить землей. Но, думаю, потеху эту я более чем хорошо представляю. В иллюстрированных изданиях ей уделяется немало внимания, ведь каллиграфия на коже искусство более чем благородное. Если говорят, что шелковая бумага делает сомнительную мысль глубокой, а красивый почерк добавляет блеска любому изречению, то, верно, начертанная на коже человека, ушедшего далеко по пути самосовершенствования, даже самая страшная банальность может стать наделенной смыслом и изысканной?.. Надо, наверное, попробовать. Начать с одного иероглифа. Что бы ты начертал на теле девушки, которая тебе нравится?

Он бросил легкий мяч, набитый песком, дожидаясь ответа собеседника. В девушку веры было мало. Слишком хорошо пальцы помнили твердость намерений. А вот обнаженные наложницы прозвучали более чем со вкусом.

- Отчего-то хорошо представляю тебя в окружении девиц из весеннего дома, которые, обнажившись сами, обнажают тебя и используют твое тело как свиток. В каком-то из изданий, я читал, вместо чернил использовалась слюна, а наносили ее языками, губами и пальцами. Звучит достаточно фривольно для того, чтобы попробовать, не так ли? Когда узнаешь, как это, непременно напиши мне письмо.

Хуайсан осторожно завел руку за себя, извлекая то, на что сел: какой-то фиал, какой-то мешочек... Кажется, облатка от пастилы, но никакой пастилы в ней не было... Странный набор вещей.

- И все же мне удивительно, что ты решил, что я брал тебя за горло. Отчего ты так подумал? Это было простое прикосновение. Если угодно, так проверяют котелок с водой - скоро ли закипит. Никакой обиды чинить тебе я не хотел... Только убедиться в своей правоте, не больше. Твое горло чудесно защищено тысячей шипов, Ян-сюн. Не думаю, что есть такая битва. на которую ты являешься без оружия. Или это мне такая честь оказана, что в моем обществе ты обнажаешь меч? Значит, засыпать человека землей заживо - это то, страшнее чего тебе не поступить? В этом твой предел?

Разговор оказался сложнее, чем казалось на первый взгляд, да и сам Сюэ Ян оказался сложнее, чем хотел б бы замечать. Хуайсан поправил рукава и сел ровнее, пытаясь в правильной позе найти и правильное решение. С одной стороны, парень был насмешник, насмешник умный и злой, а это сочетание качеств всегда приводит к тому, что крошечный укол походя может впиться в незащищенное место, которое непременно воспалится и вскроется гноем. С другой стороны... Хуайсана всегда манили загадки. Спрятанные вещи, секреты, возможности, которых нет ни у кого. И из-под преувеличенно ярких гримас, из-под шутовских манер и привычки отталкивать людей, держа их при этом за горло, вдруг - так ему показалось - выглянул совсем другой человек, незнакомый ему. Возможно, одинокий и желающий поболтать. Возможно, очень и очень интересный. Возможно, даже более опасный, чем маска тигра, но что за исследователь боится опасностей?..

- Наверное, мы и не начинали идти, Ян-сюн? - предположил Хуайсан, наклоняя голову к плечу. - Я думаю, довольно затруднительно забыть тебя, особенно учитывая, какое неизгладимое впечатление ты производишь при первой же встрече. В эти слова вложен шип, все верно, однако я должен сказать, что и без двойного смысла они верны. Пусть душа твоя не ясна и поступки твои резки и не знают ни границ, ни почтения, ты все-таки наделен крайне изысканной и приятной внешностью, а твоя манера говорить завораживает. Возможно, эти так запоминается именно в сочетании? Люди не ходят ни на тысячу ли, ни в соседнюю деревню с тем, кому не могут довериться. Из-за того, что не понимают. А не понимают они то, что на них не похоже... Если мне только позволено будет дать совет, я сказал бы вот что. Когда-нибудь у тебя будет зеркало, Ян-сюн; заведи маленькое, смотри, как люди радуются, грустят или удивляются, и повторяй, глядя в зеркало. Ты делаешь то же самое - будто бы выражаешь чужие чувства, только так сильно, как актеры в театре. Оттого кажется, что они не твои. Думаю, Мэн Яо в свое время делал так же... Я тоже, - добавил он со смущенной улыбкой, - репетирую некоторые выражения. Мы немного похожи, ты прав. И из-за того, что одно твое слово исключает другое, нам трудно идти. И мы не идем. Только гримасничаем и смотрим, кто из нас сильнее и умнее. Что сделало Мэн Яо твоим лучшим другом?

Как кошка, решил вдруг про себя Хуайсан, как дикая кошка, что вдруг придет для ласки, подставив спину, но стоит огладить ее пару раз, как она выпускает все когти и измочаливает руку в кровь, чтобы точно так же неожиданно потерять всякий интерес к пытке и, мурлыкая, начать вылизывать себе ногу с таким видом, будто это дело жизни и смерти.

- Иногда вести себя так, как этого ждут другие, очень и очень помогает идти тысячу ли... А ты, мне кажется, тоже немного хочешь любви и ласки, за которой сюда приходят, разве нет? Впрочем, куда мне в тебе разобраться. Ты ведь тоже не роза, мой дорогой друг, а что я понимаю в луговых цветах?

Значит, вот как. Все же никем Мэн Яо ему не был. Это и к лучшему, наверное.

- Значит, ты уже привык и утомлен тем, как много людей приходит сюда изливать душу? Может быть, и их сюда толкает палка? Или и они хотят понять, что же ты за человек такой, отчего эти гримасы говорят одно, а тихие слова - другое? Знаешь что, начали мы этот разговор с другого, с секретов. Ты свой, правда, спрятал на дереве. Хотя какой от этого прок - не имей я улик доказать, что ты кого-то куда-то зарыл, кто бы мне поверил? А пожелай я их смастерить и подбросить, как бы меня остановила истина? Но я, пожалуй, расскажу тебе одну историю... Которая случилась с неким юношей из города Циндянь. В этом городе все самое интересное происходит.

Хуайсан, не отрываясь, смотрел на Сюэ Яна.

- Он был не совсем обычным юношей, этот молодой человек из Циндянь. Когда он оставался один, ему нравилось убирать свои волосы так, как убирают их девушки на лаковых ширмах: в изящную прическу со шпильками, с которых свисают серебряные стрекозы и капельки жемчуга. Иногда он рисовал на своем лице, как рисуют на холсте, девичьи румяные щеки, девичьи брови вразлет, девичьи алые губы. Вышло так, что молодой человек довольно рано остался без матери, ее унесла болезнь, но платья ее остались на память, их не сожгли. Он иногда накидывал их на плечи, так будто бы было приятнее - как с матерью рядом посидел. А потом как-то раз он надел один из ее праздничных нарядов, синий с серебром. Убрал волосы по-женски и нанес краску на лицо - обильно, так, как не красятся приличные девы, ведь все-таки лицо его было мужским. И из зеркала на него посмотрел уже не он сам, а какой-то другой человек...

Взгляд он все же перевел и внимательно изучил стену за спиной Сюэ Яна.

- Он делал так время от времени, очень таясь, ведь в его семье женщины считались чем-то чуждым и постыдным, и жены его родственников, как одна, были суровы и сильны духом. Мало того, что мужчина, если он не актер, не должен носить чужие одежды, так еще и такая странность в роду, в котором мужество - высшее благо! А потом...

Хуайсан улыбнулся и качнул головой:

- Он вдруг в шутку познакомил одного из своих знакомых с этой женщиной, которой он давно уже придумал имя и характер. И его знакомый полюбил женщину, которой никогда не существовало. Которая всегда была одеждой, красками, шпильками и выдумками. Такая вот грустная история, даже и заканчивать не надо, чтобы понять.

- А что же, ты думаешь, что если влюбился, так немедленно и одеяния распахнул? Дурного ты мнения о девах и их доступности, Ян-сюн, доложу я тебе, - сказал Хуайсан и вынул-таки веер. Подарок Цзян Чэна. Не ему, а той, несуществующей девушке с птичьим именем, давным-давно улетевшей в страну Нигде, откуда и пришла. - Мало чего знаю про эту историю, но между ними, кажется, была любовь особого рода. Такая, что никак не удается узнать, чем боги одарили деву: нефритовым ли стержнем, яшмовыми ли вратами. Высокая, высокая любовь! А тебе бы, наверное, пошло; с такими тонкими и изысканными чертами было бы не отличить от рослой девицы. И над кем бы ты так подшутил, Ян-сюн? Мне вот сдается, что подобные шутки очень быстро перестают быть шутками, и, как трясина, засасывают и пошутившего, и того, над кем шутят, словом, всех вокруг, так что послевкусие до крайности дурное. Лучше, наверное, чтобы это не было шуткой. И еще лучше - чтобы никто никогда не узнал правды. Правда вообще слишком пряное кушанье, его нужно отмерять и поглощать небольшими порциями, как курицу по-сычуаньски, а то живот разболится.

Птица привлекла его взгляд, он прищурился, пытаясь в полумраке разглядеть странную вещь:

- Не расскажешь ли, что это? Оберег?

А вот дальнейший рассказ Сюэ Яна и умилил, и развеселил его до крайности. Поднебесная во все века своего существования знала множество тех, кто стремился выдать себя за детей, жен, родственников великих людей, за их приближенных, наконец, за них самих. Бывали люди, утверждающие, что они - потерянный сын Императора, чудом выживший прошлый Император, наконец, Император ныне царствующий, волей богов перенесенный отчего-то из столицы на сельский рынок городка под названием "Мокрые уши" и нуждающийся в пяти лянах на еду и выпивку. Говорили, что на одной из последних воин против Южной Сун прославился некий десятник Ли Шимидт, грудью своей защитивший главнокомандующего. Главнокомандующий который был так растроган достойным и самоотверженным поведением, что пообещал пожизненную ежегодную плату всем наследникам десятника; за несколько дней дом щедрого полководца буквально осадили личности, утверждающие, что все они, без сомнения, являются детьми погибшего Ли Шимидта; среди них были даже девицы, выдававшие себя за мужчин, и один глубокий старик, сославшийся на то, что от горя за отца в одночасье иссох до неузнаваемости. Очевидно, глава ордена Цишань Вэнь будил в людях не меньшее желание приблизиться к славе подобным образом. Что же... Учитывая, каким безумным изувером и бессовестной тварью был Вэнь Жохань, равнение на него было дурной целью в пути самосовершенствования, но что-то в их манере общаться - главы ордена и бродяжки из лагеря - было, несомненно, сродственное. Вероятно, отсутствие страха и непредсказуемость. Не такая уж дурная попытка.

- "Наклонись поближе", - сказала лиса-оборотень путнику, махнула хвостом и слопала его, - смеясь, ответил Хуайсан, но все-таки чуть-чуть наклонился ближе. Ему было и весело, и интересно знать, чем закончит свой невероятный, от первой до последней буквы выдуманный рассказ Сюэ Ян.

Учитель Мин говорил в свое время, что, принимая решение в бою, следуем в уме тушью нанести вертикальную черту и расположить справа все то, что благоприятствует решению, а слева - все то, что ему препятствует. А дальше подсчитать. Учитель был мудр, и кое-то из его науки дошло и до Хуайсана.

Слева камешек: опасность. Сюэ Ян был создан не из плоти, а из чистой опасности. Ему хотелось, верно, именно того, чтобы мир вокруг него тоже изменился, породнился с ним стихией. Так действует, говорят, особый камушек, который добавляют в крепкий раствор каменной соли - и она тут же застывает. Опасно позволить ему делать то, что он хочет, ведь он не хочет добра.

Справа камешек: удовольствие. Глупое удовольствие от прикосновения, близость горячего тела, слышится стук сердца или это воображение? Касание губ там, где бьется уже собственный пульс, часто и меленько, как бьется в силках кролик. Сонливое удовольствие вдруг обнаружить, что на тебе сходятся лучи чужого желания, что ты - то, к чему тянут руку и говорят «дай».

Камешек влево: кто знает, не начнет ли он снова драться? У Хуайсана так болит спина, и сил отбиваться совсем нет.

Камешек вправо: разве это не настоящая победа? Он помнил, значит. Помнил про долг.

Камешек влево: кто знает, кому он пойдет рассказывать о случившемся? И опять никакой безопасности.

Камешек вправо: а кто поверит мальчику без рода?..

Влево, вправо, руки устали швырять. Хуайсан вздрогнул всем телом, чуть повернул голову, чтобы не чувствовать себя так беспомощно, и положил руку на плечо Сюэ Яна, сжимая пальцы - не сильно, нет.

- Вот как? Находишь, что есть что потребовать? И что бы это было, Ян-сюн? Мне тебя стукнуть? Или тебе - коснуться меня между ног?.. Звучит любопытно, правда? У тебя горячие губы. И гладкие.

Вот оно что. Хуайсан убрал руку, спрятал кисти в рукава, усилием воли надевая на лицо маску безмятежности. Есть ли что-нибудь более оскорбительное, чем судьба ломтя хлеба, упавшего в грязь, когда его подали просящему? Не нужно, значит. Ну и славно. Он все равно и не собирался, и не чувствовал влечения к этому хоть и симпатичному, но насквозь безумному мальчику, и было вовсе не с руки, учитывая, как мало они ели и как плохо спали последние месяца два. Кажется, что всю жизнь. Но было же что-то за пределами лагеря...

- Иногда нет смысла предлагать совершенно ничего, Ян-сюн, когда нет уверенности в том, что твой товар желанен, - сказал Хуайсан, снова нашаривая рукоять веера. С ним было хорошо и спокойно. С веером, конечно, не с диким мальчишкой. - А если такой уверенности нет, то лучше позволить умирающим умереть, и руку убрать подальше, потому что и пальцы нужны. Скажи, что доставляет тебе удовольствие? Какие вещи тебя радуют? На самом деле ли тебе приятно смотреть, как люди бьются лицом о стену, или ты ставишь ее в надежде, что кто-нибудь, какой-нибудь просветленный даос, разрушит ее одним ударом, и ты наконец-то окажешься освобожден?

Хуайсан криво усмехнулся, проглатывая оскорбление. В самом деле, о чем еще думал, принимая это двусмысленное приглашение? И когда это бродяжка - какой же красивый, боги, отчего такому красивому человеку дали такое черное сердце и ядовитый язык? ведь красота должна, наоборот, призывать к гармонии... - играл по правилам и вспоминал об уважении? Он и в самом деле отвел глаза, размышляя, что бы такого ответить, что могло бы восстановить его статус и показать хозяину правильное место, не нарушая при этом законов гостеприимства больше, чем это пристало. Какой-никакой, но этот убогий шатер был для Сюэ Яна домом, и в этот дом его пригласили, значит, лучше уж откланяться и уйти, чем поливать грязью хозяина... Пусть на его собственной совести будет подобное поведение с гостем.

Но Сюэ Ян вновь распустил руки, что в сочетании с довольно оскорбительной отповедью было уже выше всякого понимания Хуайсана.

- Есть такая чудесная пословица, Ян-сюн, - ответил Хуайсан, возвращая на лицо сладкую улыбку, и в ответ погладил ладонь юноши, - кто сидит на тигре, тому сложно с него слезть. В наших грубых северных землях ее произносят немного иначе. Если снял штаны, так уж иди в бой. А ты, кажется, достаточно привык без штанов бегать... Более того, я запутался, и сдается, что сейчас это у тебя товар, твоя чудесная глиняная стеночка с дверкой, и ты и так, и сяк мне ее показываешь, да еще и цену набиваешь, мол, и стена-то династии Тан, и дверка в ней резная, и только просветленный воин и разглядит ее ценность. Одна только деталь, Ян-сюн...

Он подался вперед и положил ладонь на бедро собеседника, намеренно откровенно, проверяя свое предположение о том, что подобных поступков хозяин дома не терпит:

- Ты продаешь глину, а я, ха-ха, не глиномес. Приходи, когда будут драгоценные камни, заплачу хорошую цену.

Так бывает: дует сильный ветер, и встаешь, вперед скосившись, ветру навстречу, чтобы тон тебя толкал, а ты не свалился. И стоишь крепко, а вот стоит ветру прекратиться, так и падаешь лицом вперед, потому что вся сила такой позы - в противодействии. Нет его, вот и лица не удержать.

Хуайсан побледнел, и ладонь его, накрытая жестокий и хваткой ладонью Сюэ Яна, похолодела, как мраморная.

- Что же... Черная фишка твоя, Ян-сюн. Или белая, не знаю, какими я играл. Можешь забрать, это был красивый ход, и ты тысячу раз прав, что пытаться обыграть по чужим правилам чревато позорным поражением. Хотя в нашем клане говорят, что проиграть достойному не позорно. А я бы не назвал это проигрышем, ведь мы только начали, и фишек на доске много. Что же, надеюсь, ты был юношу достаточно ласково, чтобы ему понравилось и он не сбежал и от тебя? Все же все мы хотим одного, правда? Как голод у всех общий и жажда общая, нам всем бы хотелось того, чтобы нашу дверку заметили и отворили. Иной раз если и ударим с ноги... не мог бы ты меня отпустить? Я понял, что ты хотел мне сказать. Так вот, если с ноги и ударим, так только от огорчения и отчаяния.

Он становился только бледнее, слова были медленный яд, им предстояло еще звучать в ушах много и много ночей подряд.

- Веер отдать не смогу, потому что это подарок, а боги карают тех, кто поступается подарками. Иначе как бы ты смог вручить тому, единственному, ключ от дверки, Ян-сюн? Но если ты хочешь носить что-нибудь у сердца, у меня есть вещь получше.

Хуайсан завел руку назад, выдернул шпильку; волосы упали на плечи тяжело, как падают руки, когда все сказано и слов больше нет.

- Эта безделица принадлежала лисе, близкой к тому, чтобы назваться Небесной. Когда-то она приносила мне удачу... В определенных начинаниях. Держи ее у себя, пока мы не встретимся еще раз, тогда вернешь. Оставь и ты мне что-нибудь.