Сказать, что Хуайсану было тяжело хранить тайну, которую со своих маленьких изящных плеч свалила на него Чин Чин и которая красной нитью за запястье связала так много человек (старшего господина Вэнь, брата, Вэнь Нина, хромого молодого человека, вызвавшегося помочь, наконец, вечно пьяного их дружка из Гу Су, который оказался девочкой), значило не сказать ничего. Все равно как о шторме "легкий ветерок" или "заблуждающийся человек" о Вэнь Жохане. Он в полной степени почувствовал на себе смысл поговорки "змея на раскаленной сковородке". Этой змеей был он сам. Кожа его почти сгорела.

Именно поэтому, в полнейшей невозможности сказать правду, он изобрел такой разговор, который должен был, как лекарство, смягчить боль грядущего расставания (смерти! они должны поверить, что он умер! что за чудовищная идея?!) для Цзян-сюна. Возможно, и для Вэй-сюна, ведь между ними нет секретов.

Он испросил возможности поговорить наедине с Цзян Чэном; то согласился. Дул холодный, промозглый ветер, потому стоять у ручья значило бы продрогнуть до костей. Они спрятались за одним из сараев, рядом с коробами с древесным углем.

- Цзян-сюн, - Хуайсан оправил рукава, уставился на облака за спиной Цзян Чэна, откашлялся, но ничего из этого не помогало, напротив, лишь оттягивало минуту. - Думаю, пора нам положить конец этой истории. Верно? Слишком много сказано было и сделано. Разреши мне объясниться, после чего скажи то, что хочешь напоследок. Только давай договоримся так: что бы сейчас мы не сказали и не сделали, ни дружба, ни близость между нами никогда все равно возможны не будут. Слишком дурную вещь я придумал, слишком все горько и больно сложилось. Нет никакой надежды. Так что и оставлять для нее места незачем. Поговорим - и будто никогда друг друга не знали, будто бы умерли оба друг для друга. Так ведь лучше будет. Рану не бередить.

Дико? Мерзко? О, Цзян Чэн все еще знал, как ударить больнее. Пришлось стиснуть зубы и не разжимать их до того, пока Хуайсан во всех деталях не припомнил, зачем нужен этот разговор. Может быть, сердце его и правда в разладе с языком, но язык смазан ядом. Ох, как же хотелось вступить в еще одну перепалку, целью которой было, конечно же, убедить, что в действительности Цзян Чэну и не дико было, и не мерзко. Будто бы один раз докажешь свою правоту, и все станет хорошо, и все наладится.

Что за детские сказки, право.

- Ты совершенно прав, - покладисто кивнул Хуайсан, опуская очи долу. Если не смотреть в лицо, проще. - И дико, и мерзко. И вообразить невозможно, как в голову пришло. Будто опоен был. Никогда не будет возможным такой союз, ни перед богами, ни в глазах людей, ни даже для нас самих. Для тебя это неестественно, ты был обманут, тогда как душа твоя принадлежит твоей нареченной - ты просто еще ее не знаешь. Для меня...

Он вздохнул и переступил с ноги на ногу:

- Я люблю другого человека. Да и что толку: даже имей мы друг к другу склонность, которой вовсе нет, мы все равно наследники орденов, расположенных в отдалении. Какая для нас возможность видеть друг друга? Раз в год? Что это за жизнь и зачем она? И не будет ее. Извинения твоего я уже просил, но на самом деле нужно мне не оно. ты волен никогда меня не прощать, это будет правильно. Я хочу лишь твоего решения, Цзян-сюн. Решения никогда не вспоминать о том, что было ранее. И в знак моей решимости - прошу, прими обратно свой подарок. Он мне не принадлежит.

Он протянул Цзян Чэну веер, что тот некогда подарил Малиновке.

- Не считаю возможным хранить у себя чужие вещи.

Веер сломался с неожиданно тихими треском. "Вот как", - подумал Хуайсан, глядя на обломки у себя под ногами. Они поплыли, очертания их стали менее четкими, пришлось сморгнуть, еще раз, еще. А теперь провести по щеке рукой, волосы поправить, на самом деле - стереть грязным рукавом лишнюю сейчас, неуместную сырость. "Вот как. Мне казалось, когда мечта ломается, звук должен быть чуть громче. Но ты сам этого хотел, и так нужно, так правильно - ведь правильно же? И почему только в груди ноет, как будто горячие угли высыпали?.."

- Не мусор вовсе, - сказал он тихо. - Твой подарок женщине. Из уважение к твоей памяти о ней и сберег. Впрочем, теперь и ее больше нет, и к лучшему. Тебе распоряжаться. Я рад, что все и правда закончится сейчас. Нельзя нести такую память.

Он снова "поправил волосы", уставился в другую сторону, так, чтобы лица видно не было.

- Не важно вовсе, кого я люблю. Главное, что поведение мое было глупо, теперь я это вижу ясно и молю тебя забыть о случившемся навсегда. Нам придется. Чтобы моя глупость и неосторожность не стала причиной, по которой между нашими орденами разлад, когда нам нужно действовать сообща против общего врага. Скажешь ли что-нибудь еще, Цзян-сюн?

Да, веер так и валялся на земле. Будь кто-нибудь из них поэтом, верно, сложил бы стихи о произошедшем, ведь знак из веера был не хуже, чем платочек, согретый у груди в ожидании милого. Но один из них был очень, очень разозленным и огорченным мальчишкой, а второй - не менее огорченным, не менее мальчишкой и ревущим навзрыд вдобавок, и очень боящимся, что это видно со стороны. Только и оставалось, что вытащить второй веер (из другого рукава, больше-то и не было) и закрыть лицо.

- Незачем. Благодарю тебя за то, что согласился пойти навстречу и перешагнуть, - слово это даже выдавливать из горла было больно, но нужно, - перешагнуть через неприятную эту историю. Значит, договорились. Не вспоминаем более. О дружбе твоей скорблю, но понимаю... И виноват сам. Что же, еще раз благодарю и прошу меня простить.

Он поклонился так официально и уважительно, как только мог, и понадеялся, что Цзян Чэн уйдет прежде, чем он все-таки с плачем кинется за ним и объяснит, что все наврал, что это неправда и что ему просто показалось, что так правильно сделать, чтобы тот не скорбел о фальшивом мертвеце.

Удивительно, как на самом деле страшно было думать, что он не будет скорбеть. Посмейтесь, боги. Иногда вы выполняете те желания, которым мы не хотели дать сбыться.