Вэнь Сюй ушел, только убедившись, что Хуайсан будет в полном порядке, в безопасности (настолько, насколько можно быть в безопасности в лагере), и за ним присмотрят. Хотя Хуайсан не отказался бы, чтобы кто-нибудь присмотрел за самим Вэнь Сюем. Наверняка догадаться было нельзя, но наказание должно было быть чуть ли не более болезненным для старшего господина Вэнь, чем для самого Хуайсана. А больно словами сделать куда проще, чем даже пылающей пятерней. Мысль о матери и о причине ее смерти ввинтилась в сердце, как зачарованная игла. Мама. Он почти ее не помнит, ее никогда не было рядом. Не с кем было поговорить о тех гравюрах, которые она покупала - почему именно птицы, так много птиц, маленькие, певчие, и в клетках? Ей было плохо с отцом? Ей было тоскливо в Нечистой Юдоли? Или это просто тема для рисунка, полная тонкой поэзии, а она была счастлива в своем замужестве? Он никогда не узнает, как не узнает и то, любила бы она его или нет. А ее убийца до сих пор не отмщен. И не будет, пока он будет лежать здесь и жалеть себя, сказал Хуайсану внутренний голос с интонациями брата. Но лежать было хорошо, а, кроме себя, никто его сейчас не собирался жалеть: Куайтуй ушел искать лекаря, нужно было обработать ожог на спине, а сам Хуайсан категорически не хотел никому показывать свой позор, кроме Яо. От него, маленькой хитрой змеи, все равно не скроешь, да и не такое он видал.

Так что появление Цзян Чэна - среди ночи! Именно Цзян Чэна! Именно тогда, когда они поругались! сейчас, когда Хуайсан не сможет дать сдачи, даже если захочет! - воспринималось как насмешка судьбы.

Но тот, кажется, передумал его бить.

- Айй, хватит! - Хуайсан дернулся и вскрикнул, потому что Цзян-сюн с удивительной ловкостью нажал именно на одну из частей ожога. - Пожалуйста, не надо никуда меня... Никого будить не надо. Куайтуй-сюн все сделает. Просто успокойся, ладно?..

Хуайсан даже губы подобрал, сжав в куриную гузку, чтобы не дать себе самому сказать что-нибудь едкое на тему того, чего именно Цзян Чэн не хотел. Кажется, обещал ноги сломать... А сейчас даже ничего не сломано, однако кураж потерян. Что за чудо! Но на обиду, тщательно лелеемую последние несколько дней, сейчас не было ни сил, ни желания. В конце концов, он первый заговорил, да еще и так вежливо.

- О, ты очень добр. Я бы выпил воды... Или вина. Не знаю. Могу я попросить тебя об услуге? Только пообещай, что будешь молчать. Мне нужно... Нужно убедиться, что он со мной сделал. Я не видел, потому не понял. Пожалуйста, сперва скажи, что ты не будешь орать, что бы там ни было, опишешь мне все спокойно и никому, ни единой живой душе не слова. Обещаешь?

- Ладонь, - Хуайсан передернул плечами от отвращения, зашипел - налитое отеком, горящее мясо пошевелилось. - Ладонь. Могло быть хуже. Я был уверен, что это будет печать клана. И тут уже нужно было бы вырезать. Хотя - вся ладонь, верно? Большой ожог?

Шрамы уродуют. Не все, конечно, но такие, полученные не в бою, полученные от слабости - уродуют. А уж след мужчины, оставленный на другом мужчине... Здесь бы отлично подошла шутка про длину рукавов, одна из тех, которые отсыпал тот злой красивый мальчик. Как его зовут? Ян? Что же, чувство юмора у них с Вэнь Жоханем было похожее, хлесткое. Как еще обозначить для всех, кто сможет увидеть, что Хуайсана касаются совсем не женские руки? Эту ладонь, возможно, и не узнать. Но сам-то он будет знать, чью метку носит. Попросить у Куайтуя нож? Нет, самого его попросить прокалить и вырезать кожу вместе с мышцами, пусть лучше дыра, чем эта ненавистная пятерня. Но здесь слишком большой риск заболеть от этого. У бедняги Нин-сюна почти не осталось ци, других лекарей он не знал. Нет, пусть останется пока. Пусть. Отрезать можно всегда. Кроме того, любое оскорбление можно смыть, и тогда метка обратится в напоминание об успешном деле.

- Только ожог, больше ничего, да? Хорошо. Ты хотел идти за вином. Не волнуйся, я буду здесь, дождусь тебя. Как ты понимаешь, далеко не убегу все равно, даже если бы ты этого хотел, - он не удержался от легенькой шпильки.

Как это называется у крестьян? Не было счастья, так проклятие помогло? Кажется, у бородатой мудрости были свои основания к существованию. Цзян Чэн, кажется, за вином своим - откуда вино у эти воришек, где они все его берут? - бежал во весь опор, как почтовый конь, мало что не в пене вернулся. И принес, и говорил ласково и предупредительно, как не говорил еще никогда - ну, не с Хуайсаном. Таким тоном он общался с Малиновкой. Гм... Лучше было подумать об этом потом, а сейчас более чем соблазнительно было позволить о себе позаботиться. Особенно тому, от кого все эти знаки внимания были приятны и стали невозможны.

Хуайсан задержал ответ на вопрос до возвращения Цзян Чэна. Он отпил вина, скривился - губы жгло, рот изнутри тоже был разбит. Он передал вино Цзян Чэну и улегся на тот бок, по которому Вэнь Жохань не прошелся.

- Кто? О, один очень особый человек. Особый для нашего клана. Теперь выходит, что он искалечил каждого из нас. Ничего. Это, возможно, не все его козни. А, может, и все, кого не вижу, того забуду... А ты? Почему так поздно и не спишь?

- Не сломано. Он бил осторожно, не то, что этот сумасшедший, этот... Ты не представляешь, он и в самом деле безумен. Лицо спокойное, а глаза убийцы, и душа искажена. Ты даже не представляешь, что он...

Хуайсан скривился и зашипел, давя желание начать орать. Чем это поможет? Мать мертва. Нагавкав, не отомстить, они же не собаки. Значит, нужно - а что нужно? Он вдруг ощутил, какие они все здесь маленькие, бессмысленные, ни на что не способные. Глупые дети, хотя им всем уже так много лет. Вэнь Сюй помогал ему, и что будет теперь? А этот человек из каменного дома, который был с ним странно нежен - ему, конечно, на самом деле все равно. Цзян Чэн его ненавидит. И абсолютно, абсолютно никому нет до них дела на много-много ли окрест. Он всхлипнул, вскинул голову, чтобы не зареветь и не пасть еще ниже в глазах Цзян Чэна, но все было тщетно, так что пришлось закрыть лицо рукавом ханьфу.

Отредактировано Не Хуай Сан (2019-03-30 19:26:35)

Это не сон, верно же? Не один из тех снов, после которых просыпаешься разбитый и несчастный оттого, что все, что только что казалось настоящим, стало плодом воображения? ОН в самом деле лежал на коленях у Цзян Чэна, и тот гладил его по голове? Казалось бы, от этого нежданного подарка судьбы нужно было бы обрадоваться, но вместо того, чтобы лежат и наслаждаться моментом, Хуайсан заревел еще пуще, и продолжал реветь до тех пор, пока последние слезы не закончились. Ресницы склеились, нос и глаза распухли, словом, был он жалок, не слишком хорош собой, чувствовал себя ужасно глупо, но почему-то довольно спокойно.

- Извини, - сказал он голосом в нос и высморкался на землю, как крестьянин. А что еще было делать? Снова лег на колени к Цзян Чэну и прижался к ноге лицом; не важно, что повод так лежать уже закончился, но садиться означало бы начинать вести разговор о чем-то более серьёзном и, возможно, неприятном. Не станешь же орать на человека, который перед тобой распростерся.

- Сбежим? Ты планируешь побег? Ох, Цзян-сюн, не слишком ли это будет опасно? Сейчас становится холоднее, совсем без крова можно замерзнуть ночью, и еды никакой не найти. А куда собираешься бежать - и как?

Даже удивительно, насколько это успокаивало. Ласковые, методичные прикосновения к волосам; так, наверное, он гладит свою собаку, так проводят пальцами по отрезу дорогой ткани, задумчиво, иногда даже зажмурившись, чтобы полностью сосредоточиться на ощущениях. Интересно знать, о чем сейчас он думает, размышлял Хуайсан, в свою очередь, прикрыв глаза, чтобы в мире больше ничего не было, никакой обиды и опасности, кроме жесткой ткани под щекой, кроме тепла тела, чувствующегося через одежду, и пальцев, перебирающих пряди волос. Он вдруг с ошеломляющей четкостью понял, что за все время их знакомства и своего глупого увлечения эта ласка была первая, принадлежащая только ему, такая, в которой не было ни тени другого, несуществующего человека. Как, оказывается, иногда легко дышать, когда не обманываешь, как это странно, и как вместе с тем стыдно, как будто ты полностью голый при одетых людях, и они разглядывают тебя, неодобрительно хмурясь.

- Ты давно придумал? Обсуждал с кем-нибудь? Домой попасть - отличная идея, но меня беспокоят три соображения. Первое - мы без денег и сменной одежды, потому многого не сможем себе позволить и передвигаться будем медленно, не говоря уж о том, что ни на еду, ни на кров надеяться не придется, а ни у кого из нас нет умения жить, довольствуясь столь малым. В лагере-то, какое бы худое не было, а уже нам дано. Второе - пока мы не сможем назвать себя, а на землях ордена Ци Шань Вэнь этого делать точно не стоит, нам не получить защиты. Значит, придется идти вместе с другими простыми людьми, а у них свои повадки, и они бывают дурны или опасны. Третье - если убегут наследники, не взяв своих людей, людей убьют. Если убегут наши люди, нам тоже придется несладко. А бежать всем вместе затруднительно, это потребует, самое малое, полностью вырезать всех охраняющих нас Вэней. Оружия у нас нет. Духовная сила многих превышает нашу, даже если мы соберемся группами. Значит, все это нужно подробно обдумать... Но не сейчас.

Он осторожно положил ладонь на колено Цзян Чэна, себе под щеку.

Для того, чтобы пить вино, пришлось подняться с колен и сесть рядом, и вся расслабленность мигом стекла, как вода с гуся. Как все легко и просто, когда лежишь на коленях, как сужается твой мир - ровно до размеров колен. Совсем недавно он уже ощущал что-то подобное, и теперь отчаянно цеплялся за чувство: весь мир сворачивается, как шелк, в плотный, тяжелый сверток вокруг тебя, и ты, спеленутый, лежишь, и все так спокойно, и вовсе нет возможности что-либо сказать или сделать не так. Теперь же разговора было не миновать, он был неотвратим, как воздаяние за прегрешения, и все, что могло быть сказано, было неприятным и резким.

Действительно, легче жирной панде спрятаться за поясной кисточкой, чем не рассориться в пух и прах, только открыв рот. Но и не открыть его было невозможно.

Хуайсан вздохнул, как приговоренный, глотнул вина, пытаясь запить волнение, и ответил:

- Не нужно. Я послал не за лекарем, за мазью; не хотелось бы показывать это кому-то, кроме, - он сглотнул, пытаясь найти верное слово для трех человек, так сильно не похожих друг на друга, - кроме тех, кому могу довериться. И так было достаточно позора для моего клана. Цзян-сюн, только не перебивай меня сейчас, хорошо?

Он сел ровно, разложив веер на коленях. Свой, привычный, сосны и журавли, не тот, что был подарен девушке, которой не существовало.

- Мне почти ничего бы не хотелось говорить, объяснять или дополнять, твоя обида слишком свежа. Но я хочу сказать одно, пожалуйста, нет-нет, не говори сейчас ничего. Я жалею только о том, как оно все вышло на свет - обидно, и зло, и горько. Но я не жалею, нет, не жалею о том, что было. И все. Больше мы можем никогда не говорить об этом, если захочешь.

- Ты действительно можешь представить, что кто-то, хотя бы одно живое существо на земле, способно сделать все это, зайти так далеко, облечь себя таким позором, позволить имени своего клана замараться только ради шутки?

Хуайсан выговаривал слова медленно и четко, как будто каждое было камнем, падающим с языка.

- Тогда я буду бояться твоих шуток, молодой господин Цзян. Значит, в них ты можешь пойти на все. Шутку не делают так, чтобы, в первую очередь, подставить под удар себя. Хотел бы я пошутить... О, много чего придумал бы. Но не это. Просто подумай, попробуй представить - кем ты меня считаешь, полагая, что то, что было, можно было сделать ради веселья, а не потому, что... Гм. Не потому, что иногда люди бывают неразумны, когда хотят что-то получить.

Он почувствовал, что говорит чуть больше, чем нужно, и забрал кувшинчик с вином из рук Цзян Чэна:

- Ты бы мог... Нет, конечно, глупый пример. Не важно.

- Мерзость?.. Мерзость? Ах, прости, пожалуйста, запачкал грязью твое белоснежное ханьфу! Сделай милость, впитай обратно все, что излил! Думаешь, я бы стал играть в эти игры, если бы знал, что ты хотя бы настолько смел, чтобы признать, что ничего дурного в этом нет?! Мужчины сильнее и умнее тебя не считают это унижением, потому что... Потому что, видимо, они как раз настолько сильны и умны, чтобы не бояться чужих пересудов!

Он отполз от Цзян Чэна в сторону, запахнул ханьфу плотнее, обхватил плечи руками:

- Я тебе уже десять раз сказал, зачем!! Ты хоть что-то можешь слышать, кроме визга своего страха в голове?! А если не можешь, иди своей дорогой, я не держу!

- Если ты еще раз так меня назовешь, клянусь, ты пожалеешь об этом, - прошипел Хуайсан, сжимаясь в комок. Его буквально трясло от гнева. Какое право он имеет, кто дозволил ему так обращаться к равному? Вот так вот, грубо, в лицо, в момент, когда он слишком уязвим и слаб, чтобы ответить? Какая подл...

Ох. Слов больше не осталось, не теперь, когда Цзян Чэн поступил таким неожиданным, возмутительным образом; этот укус походил на поцелуй примерно так же, как ястреб - на соловья, однако обладал самвми неожиданными свойствами оного, например, оставлял после себя молчание и дрожащие колени. Или они дрожали после свидания с Вэнь Жоханем? Наверное, три часа по полуночи, подумал Хуайсан отвлеченно, слизывая чужой вкус с губ. Конечно, это был бы не Цзян Чэн, если бы он не устроил что-нибудь эдакое под конец, с громкими словами и противопоставлением себя (всего красивого в фиолетовом ханьфу) пороку и постыдным заблуждениям (в лице Хуайсана).

- Тогда зачем ты поцеловал меня? Как ты не можешь понять, бестолковый ты щенок, - на шлюху нужно было отвечать, да и приписанные ему сонмы мужчин роптали в ожидании отмщения, - только потому, что приди к тебе я, ты бы оттолкнул меня, пришлось затеять это переодевание! Вот в чем игра! Соберись, Цзян Чэн, перестань гавкать и начни думать, вдруг все-таки умеешь? Все, что я тебе говорил, что писал - я не врал! Все, что я делал, это не игра! Если бы ты хоть на секунду перестал так смешно и нарочито поносить обрезанных рукавов - а кто ты сам, а? - всего этого бы не было! 

Его позиция была слаба, но ничего другого в свою защиту не было. Кроме, разве что, желания больше никогда не слышать, как человек, с которым ему было так хорошо, горько и страшно, называет его шлюхой.

- Шлюхой называют ту, которая дарит любовь за награду. Много ли ты заплатил за меня, младший господин Цзян? Кажется, нет. Но если это так важно, я верну тебе деньги. И даже более того, щедро оплачу твои собственные услуги. Ты был до крайности мил со мной, наверное, это стоит денег, раз ты привык все считать ими. Сделает ли это шлюхой тебя?

Хуайсан смотрел на Цзян Чэна в ответ, не отводя глаз, внимательно, будто бы выискивая хотя бы черточку, за которую можно зацепиться.

- Обвиняешь здесь ты, разве не заметил? Это для тебя все - ох.

Он был избит, испуган, оскорблен, он жалел себя до крайности, но даже сейчас, почти на самом глубоком дне озерца, касание, которое, наверное, было задумано как оскорбительное и грубое, показалось ему хотя бы на мгновение, хотя бы на силу бабочкиного крыла, но волнующим. Он прикрыл глаза и против воли облизнул губы, будто бы снимая с них след поглаживания, и задел кончиком языка подушечку пальца.

- Ничего из того, что ты любил, вне меня ведь не существует. Да, может быть, я струсил. То, что ты сильнее меня, так и вовсе не нужается в обсуждении в таком тоне и такими словами, разве это не очевидно? Но я тебя не обманывал - не в том, что было в комнате. Я говорю тебе это третий и последний раз, Цзян Чэн. Если ты и теперь не поймешь, то не поймешь уже никогда, наверное, и смысла сто раз повторять нет.

- У тебя был друг, младший господин Цзян. У меня его не было никогда. Потому что нельзя дружить с человеком, которому гордость и страх застят глаза настолько, что он не видит, на какое количество его слабостей те, кто его любит, закрывают глаза. Когда ты принимаешь гостей в доме, они хвалят все, чтобы сделать тебе приятно. Но если после этого пошел в гости сам и только и говоришь хозяевам, что про грязные половицы или царапину на ширме, второй раз тебя не пригласят. Это просто совет на будущее, младший господин Цзян. Ваши слова я услышал, благодарю за столь мудрое решение. Прошу вас принять ваше письмо в знак моего глубочайшего желания никогда более с вами никаких сношений не иметь.

Хуайсан вынул злополучный смятый листок из рукава и дрожащей рукой вручил Цзян Чэну.

- Благодарю вас за компанию и более не могу себе позволить вас обременять, время позднее. Доброй ночи.