Лань Ван Цзи молчал. Ему вообще всегда нравилось молчать, но иногда получалось не очень, а вот сейчас вполне хорошо. Перевязок, скрытых под одеждой, на нем видно не было, но, как и обещал весь невыносимый для воина жалостливый взвод целителей - вынутая иголка успела ненадолго испортить координацию ци, и даже в Гу Су ему не удалось отправиться на помощь.
Ощущение своей стратегической и политической бесполезности накрыло бы его, если бы когда-то вообще покидало. Представлялось некое будущее, терпимое, с охотами на чудовищ и невиданными маленькими городками поднебесной, и не выходить из спасительных мечтаний в холодный мир Лань Чжань умудрялся даже отвечая на вопросы, соболезнования и предложения встречных так, что это было не слишком заметно.

Брат стучался в панцирь и его было очень жалко. Меч принёс. Волнуется, - нужно сказать, чтобы не волновался. Не будем ставить трагическую пьесу, брат. Не будем тратить время на слезы, и тратить слова на глупости. Будем ускорять задуманные планы, спасать то, что можно и не жалеть того, что нельзя. Выпрямлять спину, и переживать зиму ради весны - и тех, кто на нас смотрит, и зависит от нас. Никто не знает, насколько велик ущерб, это будут считывать с наших реакций. Нам нужно, чтобы адепты ордена видели уверенность, осведомленность, и готовность к работе и восстановлению. И мы должны нести им только это. Не давать слабины даже между собой.

Ван Цзи вздохнул, пытался не сделать этого, и некрасиво разревелся, словно лицо его смяло невидимым мешком с орехами.

Лань Чжань безропотно дал себя прижать, и уткнулся в волосы брата за ухом, вцепившись в его плечо, потому что уже даже не был меньше ростом, а так привык к тому, что был.

Больше всего его пугало, что пришлось действовать, и все на это смотрели, а вдруг можно было лучше, исправить что-то, успеть раньше, не брать на себя ответственность или брать, но выигрывать. А вышло - что растерялся, и до самого конца не мог поверить, что такая основа мира, как отец, может быть уязвима и потеряна. Некто вроде небожителя, нечто вроде щита от сомнений. Слезы текли по щекам крупно, безнадёжно. Я не хочу, Лань Хуань, обратно в эту темень и гарь, обратно в этот день, хочу назад в осень, или хотя бы лето, но, лучше, осень. Хочу уронить кучу золотых листьев на голову Вэй У Сяня. Или наоборот... Слез стало меньше, рыдал глухо, - Я не хочу этого всего, просто не хочу, ненавижу это все гадкое, нападать вот так нечестно, и легко умереть, невозможно помешать, и бессилие - вот это что, ненавижу бессилие, ненавижу. Не могу поверить...

Ван Цзи замолк и попытался правильно дышать, восстанавливая все эти "не хочу и не могу" в приличное "должен и постараюсь", но выходило не очень.

Лань Чжань оторвался от уютного мокрого плеча, чтобы посмотреть: слова отец, мама и передавал снова заставили проснуться то чувство, что он называл жадностью. Младший брат вытер нос рукавом, с изяществом, недоступным простым смертным. Он, конечно, всегда был мамин ребёнок, даже несмотря на то, что её десять лет не было рядом, а когда было, в детстве - то было безжалостно редко.
- Это мне? Это нам? Это его? - слезы непослушно текли, как будто дождь, который забыл прекратиться, несмотря на то, что уже выглянуло солнце, - Он сам передал? Когда это?

- Гребень... наверное, тот самый, которым нас расчесывали. Тебя ведь тоже мама расчесывала, пока пела. Матушка отца говорила - от этого мы вырастем не могучими воинами, а куклами недоброй богини... Струна для циня!.. Почему одна. Особенная струна, брат...

Лань Чжань с несвойственной ему средней степени торопливостью начал разворачивать инструмент. Чтобы попробовать натянуть струну. Инструмент может хранить магическое послание веками. Если оно есть.