Воистину, для того, чтобы познать счастье, сломай себе ноги. Оглядываясь назад, когда ноги были целы, поймешь – был счастлив. Вот и сейчас Хуайсан понимал, как счастлив был, например, еще утром, пока просто сидел в этом каменном мешке, размышляя о прошлом и будущем. Пока не принял на свою совесть груз чуть тяжелее, чем она могла выдержать.

Тот, второй из его ордена, мальчишка, еще адепт, кричал дольше. Невыносимо дольше. Крик постепенно переродился в скуление, оно – в страшное сипение смертельно больного животного. Верховный заклинатель был предельно внимателен и спокоен, словно крики медленно умирающих были чаячьими. Что смотреть на птиц над морем? Наверное, понять можно было все, любое неравнодушие, пусть и с толикой болезненного удовольствия. Да, Хуайсан бы понял, что за человек глава клана Вэнь, если бы тот наслаждался чужими мучениями. Но ему было все равно, когда приказать своим прислужникам остановиться – позже или раньше.

Создавалось впечатление, что он и не человек уже больше, не заклинатель, один из демонов, что-то чуждое, чем заклинателю нужно бороться всеми силами. Как бы то ни было, Вэнь Жохань поставил условие, а выбор осуществлял он сам. Жизнь и безопасность брата в обмен на жизнь и безопасность двух этих истощенных, измученных людей, людей, принесших клятву хранить верность брату. Самых простых, обычных людей. Ничем не примечательных, тех, про которых говорят "песок под колесами". Выбора, собственно, никакого и не было. Будь их сто, тысяча, решение всегда было бы то же самое. Может быть, для Хуайсана бы наступило блаженное отупение, слишком много смертей невозможно вынести так же спокойно, как одну или две. Но ему не повезло, глава ордена Вэнь был умен и проницателен. Он не разменивался.

За его верное, несомненное решение два человека умирали прямо перед ним в течении многих часов, а ему нельзя было отвести глаза. Как ни странно, сохранить разум с относительном спокойствии там, в зале для приемов, помогла мысль о Юэ-сюне. Он ведь умер. Умер бессмысленно, несправедливо, неправильно. Почему кому-то должна доставаться возможность выжить? Кому-то... голос в голове зазвучал болезненно живо, со всей мягкостью и нежностью, ныне утраченными для Хуайсана навсегда: "нам, маленьким, незаметным людям". Пусть сгорит все. Пусть никому не будет радости. Чем они лучше, чтобы ради них страдал дагэ? Они умрут, и он, конечно же, забудет их имена. В следующей жизни переродятся вельможами.

Чан Чжу. Не Ванкай. И нет, не переродятся, тела их слишком изуродованы, разъяты на куски. Хуайсан попытался упасть в обморок, но ему не дали. Заставили досмотреть до конца.

Слезы пришли позже, в одиночестве, и это не был красивый, изящный плач. Хуайсан давился соплями, рыдания выталкивались из груди как рвотные спазмы. Конечно, когда Мэн Яо явился проведать его, рыдания еще не до конца прекратились, остались и опухлость лица, и некрасивая его краснота, пятнами, как от лихорадки, и слипшиеся ресницы.

– Ах вот они, стервятники. Летят на запах мяса. Ты еще что-то помнишь из жизни, в которой был уважаемым человеком, а не вэньской подстилкой, Мэн Яо?

Хотелось бы казаться при этом неприступнее, холоднее, неуязвимнее, но голос от слез дрожал, как заячий хвост, да и плетка в руках у Яо пугала. Не болью, нет. Пугал сам Яо. Тем, что превратился в страшилку похуже демона Жоханя.

– Ты сделался оборотнем, – сказал Хуайсан, продолжая свою мысль, – оборотни всегда страшнее лютых мертвецов. Их сразу не опознать. Ну и с чем пришел? Что, выгнали из теплой хозяйской постели?

Удар был сильный, и только тому, кто замахивался, были видны нюансы: можно ли было сильнее, и что бы было, если бы золото и драгоценные камни, совершенно не зная преграды, заставили бы губы лопнуть, как перезрелые сливы. Но было ли время задумываться у того, кого почти повалили на пол, кого подвесили за волосы, как на дыбе?

– Хоть ты на клочки порвись, лживая сука, хуже, чем есть, тебе не сделать! – выкрикнул Хуайсан, закрывая разбитый рот ладонью. Теперь хотя бы ладонь их разделяла. По лицу его катились слезы, боль была резкая и острая, но, к удивлению, отрезвляющая. Как ведро холодной воды после пути по изнурительной жаре. Или действовала не боль, а страх? Мэн Яо словно бы перечеркивал одно за одним все возможные объяснения своему поведению: месть, гордыня, корысть, стыд, принуждение. И все же месть казалась наиболее вероятной. Возможно, преследуя ее за хвост, люди и превращаются в демонов, в оборотней.

– Давай, делай свое дело! Бей дальше! Бей, падаль, ты ведь только то и можешь, чтобы бить тех, кто лежит обездвиженный? Так ты и расправился с Бохаем? Дождался, пока он не сможет отвечать? А я верил тебе, верил!

Он почти визжал, пытаясь своим криком придать себе больше смелости.

– Хотя куда тебе, ты ведь слуга здесь, это только в нечистой Юдоли тебя пустили выше места, тебе уготованного. А слуга не выйдет из повиновения господина. Ты даже убить меня не можешь, досадно, правда? Опять никто! Опять во втором ряду! Оступился на Желтом море, Мэн Яо, запнулся о песок? Похерил свой шанс, как и все, за что берешься!

О, торжество было коротким, не длиннее хвоста лисы, не длиннее предсмертного хрипа. Но все же хотя бы одна из стрел попала в цель, и взвизгнул воздух, и гулко задрожала расчерченная доска. Хотелось впиться ногтями в холеное, алебастрово-белое лицо, вырвать с мясом трогательные ямочки, содрать до кровавых лоскутов веки, прикрывающие лживые золотые глаза. Хотелось сделать больно не только за предательство, не только за поруганное ощущение доверия, за созданную в своем же разуме иллюзию дружества, защиты, договора, но и за Вэнь Жоханя, за то, что он сделал – и Мэн Яо негласно одобрил – с двумя беднягами из их ордена, за то, что было сделано с отцом. За мать. Он знал, он ведь знал этот рассказ – и посмел присягнуть человеку, который украл самое важное, самое драгоценное в жизни Хуайсана?

– Ты никогда не держал лица по-настоящему, крыса, – успел сообщить Хуайсан прежде, чем холодные пальцы сжались вокруг его горла. Слова лились липкой грязью, слова и сама поза, само их положение вызывали воспоминания. Удушье от правды было сильнее, чем от согнутых судорогой пальцев. Волны моря, которое Хуайсан никогда не видел, бились и берег до сих пор. Не люби его брат – не отпустил бы живым. Никогда. Не люби его брат, не делал бы так больно, не выбирал бы между ними бесконечно, как покупатель на рынке между дайконом и репкой. Вспомнились, как гравюры, высушенные до безжизненности картинки: сильные, широкие ладони на белом бедре, кожа сжата, будет синяк. Выражение предельной жажды на лицах. Голодные, некрасивые, беспокойные позы, рывки, изломы спин, колен, локтей. Страсть делает людей уродливыми, или ему хотелось видеть их такими. Но страсть сплавляет, женит, как металлы в тигле.

– Отпусти, я не могу... – прохрипел он, когда вместо искаженного жаждой лица старшего брата, вместо лисьей улыбки Мэн Яо стал видеть лишь черные пятна в золотом обрамлении.

Он не мог дышать. Но прежде, чем успел задохнуться, его уже поволокли куда-то. В пыточную? Что же. Он все еще недостаточно видел перед собой, чтобы понять, как сопротивляться, и в какой-то момент безвольно повис, обременяя Мэн Яо.

Было самое время. Хуайсан пришел в себя чуть раньше, когда Мэн Яо без излишней, уже не нужной в этом его перерождении угодливости перетаскивал его через порог новой камеры. Сопротивляйся он, вероятно, переломал бы себе все кости от этого неласкового путешествия. Вот тут-то и пригодились уроки верховой езды, преподанные старшим братом еще давным-давно, когда Хуайсан едва освоил ходьбу. Минцзюэ-гэ вовсю смирял подаренного отцом коня, а младшему, сыну наложницы, достался смирный ослик. "Падай", – говорил дагэ, и резко дергал ослика за поводья. Хуайсан летел на кучу песка, и это не было больно, скорее весело, но на всякий случай он хныкал, чтобы вытребовать себе конфету или ласку. "Падай еще. Как мешок падай", – учил дагэ, и за ними приглядывал мастер Мин, кажется, даже улыбаясь, если он вообще умеет улыбаться.

Он надеялся осмотреться быстро, понять, к чему готовиться, но не увидел сперва ничего, кроме каменных стен и скорчившегося у стены силуэта. Какой-то мальчишка, узнавший его и узнавший Мэн Яо... Еще одна овечка на заклание? А что за голос стал у лиса-оборотня, будто бы мед весь изо рта выплюнул. А казалось, там, во рту, настоящая пасека...

На полученную пощечину, конечно, пришлось откликнуться немедленным пробуждением. Хуайсан воспользовался случаем оглядеться – и не сдержал вскрика. Рядом с Мэн Яо, в его богатых одеяниях, расшитых золотом, будто бы становилось ярче даже в свете тусклой свечи, и из темноты на Хуайсана посмотрел другой Хуайсан. Тот, который отражался в бронзовых зеркалах и в воде, тот, которого иногда, краем глаза, он замечал, проходя мимо стены из отполированного камня. Лукавый двойник, увидеть которого было верным предзнаменованием смерти.

– Что ты сделал?! Кто это?! – вскричал Хуайсан, вскакивая на ноги, отшатываясь и немедленно скрещивая пальцы в отводящем дурное жесте. Деревенское верование, доставшееся от нянюшки. Перепутал со сна запах нижней рубашки – перекрести пальцы и заведи за спину.