Кот был черный, со сторожкими, желтыми глазами, ухо у него было подрано, оставшаяся от шрама проплешина на плече смотрелась изысканно, как узорный ворот ханьфу. В таком, кажется, могла переродиться душа кого-нибудь из Не былых времен, не знающего устали бойца, лихого рубаки.

- Киса хочет вяленой рыбы? - спросил Хуайсан ласково; животных он всегда любил, пусть даже коты и обладают особенным норовом, не дающим им быть близкими с людьми. В каждом из них слишком много от тигра - леса манят. Кот раскрыл рот и сипло, тихо мяргнул, будто бы ругнувшись на "кису", рыбу обнюхал, поддел лапой, играя, но есть не стал. Он был более чем сыт угощениями, и хотел, видно, другого.

- Хорошо же его кормят; в наши дни я и не упомню ни одного в Юдоли, чтобы не в конюшнях бегали, - сказал Хуайсан, когда вино было разлито по чашечкам, теплая еще еда разложена по плошкам, а медовые пирожки манили перейти к ним, не дожидаясь ничего и никого. - И хорошо, а то кто знает, принялся бы охотиться на моих птиц, переполошил бы, а майны еще и нестись перестают, когда тревожно.

Он поднял чашечку с вином и отсалютовал спутнику, улыбаясь куда более ласково, чем коту. Не то чтобы он любил людей в целом... Люди не коты и не птицы. Но сейчас он был более чем доволен и восхищен компанией.

- Чтобы мы как можно скорее отыскали дочь госпожи, что нас сюда послала, и вернулись домой!

Вино было необыкновенно крепким, такого он не ожидал и к такому не приготовился. Крепким и сладким, так, что горло обожгло, и Хуайсан сквозь выступившие на глаза слезы посмотрел на Юэ-сюна и засмеялся, до того потешно: во сне подавиться вином, во сне рассуждать, не растолстеют ли.

- Ох, что за брага! Видно, повар любит, чтобы с ног валило! Впрочем, я... Я думаю... Это не такой уж плохой сон. А мы еще даже не начали искать.

Сказать "сейчас мне хочется остаться здесь подольше" было бы кощунственно, неуважительно к тому, что Юэ-сюн недавно пережил. Ему-то здесь такое горе... А Хуайсану? Да, видеть мать было сущим мучением, которое, впрочем, так и подмывало продлить, но быть рядом с Юэ-сюном было так спокойно и приятно, что ничто не пугало. Быть с Юэ-сюном... Он сделал еще глоток вина, вот и чашечка кончилась, пара капель на языке осталась. Какие же у Юэ-сюна чудесные глаза. Как крылья бабочки, что на свету синяя, а в тени зеленая. Новеллисты сравнивают такие глаза с морем - переменчивые, как большая вода. Хуайсан не видел моря, только мечтал о нем, но отчего-то представлял, что но ночам его воды сереют, как сталь, а днем они синие, кристально-ясные, как вода большого озера.

- Я хочу тысячу вопросов задать, но не знаю, как быть, ведь это может обидеть вас, или вы сейчас не хотели бы говорить о том, что пробудило мое неуместное любопытство, - сказал Хуайсан, разлив из бутыли еще по чашечке вина, и опустил руку на загривок кота, который окончательно потерял интерес к рыбной игрушке и лег на край его ханьфу. Он гладил кота, ладонью проводя от себя к Юэ-сюну, будто бы этим движением, если допустимо вообразить его продолжение, можно было коснуться такого далекого колена и тоже погладить успокаивающе.

- Скажите мне сразу: не стоит поднимать подобные темы? Если вас это стеснит или огорчит, я не буду и впредь воздержусь.

Рассказывать о птицах было будто бы уже и совершенно неуместно, когда прозвучал отчет Юэ-сюна. Да и какие птицы, когда все вдруг стало так легко, просто и понятно? Конечно, Хуайсан не был пьян, что это за глупость, как вообще вообразить такое - захмелеть во сне? Он всего лишь понял, что все делает совершенно правильно, и нет никаких оснований ни для смущения, ни для осторожности.

Его все еще немного лихорадило от момента, когда их с Юэ-сюном руки соприкоснулись поверх шелковистой шерсти кота с таким ласковым нравом. Конечно же, это была случайность. Или не совсем случайность? Опыт, которому можно было доверять, опыт из романов, чувственные истории, происходившие с другими мужчинами и женщинами, и опыт собственный, нажитый урывками, приобретенный в ночной тишине Нечистой Юдоли, говорил ему о том, что при такой близости с мужчиной никаких незначимых движений не бывает. Просто не может же так быть, чтобы равнодушный человек приблизился настолько? Это было бы, отчасти, бесстыдство, а в основном - досадное недоразумение. Хуайсан разве что на коленях у него не сидел.

Ох.

Да, именно с этим звуком в голову приходят действительно дурные мысли. Пришлось даже помотать ею. Все же, даже если он не был неприятен Юэ-сюну, и тот позволял приблизиться к себе настолько, ничто не могло обещать, что Хуайсану дарованы права кота сидеть и лежать там, где ему только в голову взбредет. Хватило ему Цзян-сюна, который, кажется, по сию пору натягивался весь, как тетива, стоило Хуайсану оказаться слишком близко. Больше не нужно таких ссор и неприятностей. Надо держать себя в руках... Надо...

И, будто поперек этого решения, он произнес быстрее, чем успел испугаться своей дерзости:

- Это ведь правда, что вы были наемниками? Вы и ваш друг?

Одного гвоздя в доску было мало, и он тут же выпалил второй вопрос, покраснев даже прежде, чем начал:

- Он был - вы сказали - особенный человек для вас, и это значит, верно же, как... - он втянул воздух, пытаясь выбрать идиому, которая не задействовала бы ни рукава, ни персики, ни прочие избитые и слишком оскорбительно прямые сравнения, - как будто он был ваш гэгэ?

Слишком, слишком в лоб.

- Я хочу сказать... настолько близкий человек, чтобы вы были близки, как братья, - тут же поправился он, понимая, что теперь снова увел лодку далеко от берега истины. Что за мучение! Отчего невозможно спросить, делили ли они ложе с этим бедным юношей? Хуайсан вспоминал, что, несмотря на могильную бледность приговоренного к смерти, господин наемник и в самом деле был сказочно хорош собой - чудесные волосы, изящное сложение, которого не будешь ждать от воина, нос самой что ни на есть классической формы, брови, очерченные будто углем. Юэ-сюна можно легко понять. А Хуайсана, с его неуемным любопытством? Сложнее, но тоже можно. Это ведь очень, очень многое решит. Хотя бы в вопросе, отчего они сидят так, как будто только кот мешает им соприкоснуться коленями.

- Значит, вы охотились за сокровищами, - восторженно выдохнул Хуайсан, припоминая все бесчисленные новеллы, в которых подобные Юэ-сюну люди творили поровну и величайшие подвиги, и чернейшие злодеяния, разрывая всякий привычный человеку порядок вещей. Конечно же, такое поведение - без роду, без племени, без добропорядочного занятия - порицалось всеми уважаемыми людьми, но как манила жизнь, полная странствий и, что греха таить, приятных соблазнов, которыми ну никак не могла быть наполнена жизнь даоса или бродячего заклинателя.

- Я читал в одном романе, - сообщил он тут же доверительно, - о благородном господине, наследнике древнего рода, что осиротел из-за козней соседского князя. Дом его был разорен, и ему было некуда податься, оттого он связался с искателями приключений, однако не утратил представлений о добре и зле - они брались только за дела благовидные, а если и случалось им кого-то обидеть, так тех, чье состояние было нажито неправедно, обманом, мздоимством и казнокрадством. И вот у того соседского князя, что учинил все злоключение для молодого господина, была молодая дочь, очень красивая... они обменивались письмами через выемку в стволе дуба...

Он замолчал, припоминая подробности, чтобы рассказать Юэ-сюну всю историю в красках - что за чудесный способ отвести внимание от его вопроса! Но тут все перевернулось вверх дном, потому что Юэ-сюн, сжалившись над лицом Хуайсана, ответил прямо. Так прямо, как он и не мечтал услышать.

Так, как он и не мечтал услышать. Ему хотелось верить, что радостный вскрик все же прозвучал только в его душе, но щеки его загорелись, даже уши пылали, а пальцы задрожали от волнения и удовольствия. Значит, все же это не безнадежно так, чтобы совершенно?.. Конечно, он может хранить верность тому, кому он был больше чем брат. Или прошло так много лет, и он мог найти другого человека, раз жениться ем убыло не суждено. Но хотя бы теперь можно было быть уверенным - в чем? Ни в чем. Только в том, что сердце пустилось вскачь и во рту пересохло.

- Это не может разочаровать, Юэ-сюн, - ответил он, сглотнув, и против воли чуть наклонился вправо, пересел, опираясь на бедро. Кот, лежавший между ними, оказался прижат и недовольно выскочил прочь; лишившись толстой мохнатой опоры, Хуайсан чуть покачнулся и, к своей неловкости (о, право! ну кому ты врешь! все вышло довольно естественно, хоть и пьяно), на мгновение прижался щекой к плечу Юэ-сюна.

- Прошу меня извинить... Но отчего бы это могло разочаровать? Благодарю вас, я и не надеялся услышать такой прямой ответ. И от всего сердца горюю с вами обо всем, чему нам пришлось быть свидетелями сегодня. Это было чудовищно, чудовищно. Оте... Кхм. Глава клана Не был неоправданно жесток в этом случае, вот то, что я хочу сказать. Это так горько! Верно, вам невозможно тяжело далось подобное расставание.

Так бывает на охоте: ждешь уже безнадежно, маясь дурью от безделья рядом с силками, и вдруг поведет любопытным ухом тот, кого ты ждешь, мелькнет шлифованным агатом глаз из высокой травы, и понимаешь - сейчас, сейчас! И сердце бьется в горле, яростно, как будто не понятно до конца, кто кого ловит. А кто, в самом деле, кого? Есть ли охотник, если один изобразил неловкость, а второй, не таясь, положил руку на талию, и от умных его, ласковых, сильных пальцев было горячо даже через одежду. Есть ли добыча, если ничего больше и не происходит, если оба они осторожничают, как зайцы, как олени в пору, когда детеныши малы.

- Полагаю, Юэ-сюн, - сказал Хуайсан и выдохнул, пытаясь изгнать робость, - полагаю, ответить на твой вопрос очень легко - таково было желание главы моего Ордена, чтобы я ехал один, а семья моя осталась в Нечистой Юдоли.

Или, если вернее, уехала в такое место, о котором я и сам не знаю, подумал Хуайсан, и тоска по Фэйфэю расцарапала его сердце железным когтем. Нет, он не хотел бы видеть сына прямо сейчас. Прямо сейчас он желал других вещей, о которых было дурно мечтать и которым сбыться было не дОлжно. Но хотел бы иметь возможность всякую минуту знать, что он в безопасности и в добром здравии. Когда-то давно еще Вэй-сюн говорил о желании изобрести такую вещь, которая бы указывала с точностью на место, занятое враждебными человеку призраками или мертвецами. Хорошо бы было создать и такой предмет, который бы на далеком расстоянии смог показать милое лицо и дать услышать голос. Заглянуть в него и успокоенно спрятать в короб.

- Но мне кажется - простите мою дерзость, это лишь подозрение - что вы тоже хотели спросить о другом? Судьба, верно, имеет самое удивительное понятие о смешном. Иногда она делает мужьями и отцами тех, кому ею самой насладиться счастьем супружества не суждено. Не любить своих детей невозможно... Но, ох, как же это сказать? Вы нимало не разочаровали меня, Юэ-сюн. Я понимаю тот язык, которым вы хотели говорить. Он обязывает к умолчанию, не правда ли? Легко получить персик летом, но как быть, если сердце просит его в январе? Как писала просвещенная госпожа Юй Сюаньцзы, "в своих покоях сижу одиноко, скрывая чувства".

Вышло сумбурно, но он все еще не был уверен, что правильно предположил об истинном смысле вопроса Юэ-сюна, и от волнения говорил слишком много, и все не о том, что нужно. Ох, какая же маета, какое опасение! Хоть бы, о, хоть бы его подозрения все же были правы...

Как сладко и одновременно горько было сидеть вот так, не притворяясь уже падающим, прижавшись виском к плечу Юэ-сюна. Как будто он имел на это право. Как будто сейчас не надобно будет, извинившись, сесть прямо. Будто кто-то мог быть для него и только для него, любящий, внимательный.

Как персик в январе. Не стоит и надеяться, не будет горько не получить.

Ослышался ли он? Правильно ли понял? И эти ласковые касания, уже куда больше, чем тот сорт объятия, который можно, пусть и с натяжкой, списать на невинную помощь, и слова. и то, каким голосом они были произнесены - будто бы ничего уже не давало основания ошибиться, но, вместе с тем, ничто не обозначало твердое намерение, на которое можно было ответить или которое можно было принять. Ну и пусть! Это не важно. Чем больше выпьешь вина и чем пьянее оно, тем больше мир вокруг похож на облака: можно разглядеть очертания пагоды, коня, прыгающей лисы или заклинателя на сабле, в зависимости от того, что хочешь увидеть. И все будет казаться совершенно верным и единственно возможным.

- Когда нет желания разговаривать, разговаривать не нужно, Юэ-сюн, так мне кажется, - сказал он, придвигаясь еще ближе, так близко, как закрываются створки раковины, на любопытную щелочку. Теперь он чувствовал дыхание собеседника: сладкое от вина, частое, ласковый ветерок, коснувшийся губ.

"О чем ты вообще думаешь?" - прогремело в голове и затихло. Ни о чем. Он не думал. Он желал, он не хотел терпеть. Губы Юэ-сюна были так близко, одно крошечное движение, и он окончательно расставит все по своим местам. Счастье или стыд. Как бы то ни было, даже если стыд, испытать это, выпить до конца. Сейчас, сейчас, он сделает. Голова так сильно кружится, наверное, от волнения.

Сейчас, только на мгновение опустит голову на плечо Юэ-сюна и закроет глаза.

Сейчас он их откроет, решил Хуайсан и крепко заснул.

Вот сейчас-сейчас он все сделает! Правда, казалось, что сделал он чуть больше, чем собирался, будто бы куда-то бежал, отчего-то казалось, что от неупокоенного мертвеца, верхом на котором ехал Лань Цижень, грозно размахивающий сданной Хуайсаном проверочной работой и готовящийся ее метнуть, и нужно было успеть, непременно успеть все-таки поцеловать, несмотря ни на что...

Вместо поцелуя его разбудило прикосновение шлифовального диска для точки мечей. Кто это додумался таким образом измываться?! Он раскрыл глаза и обнаружил у себя на груди кота, хорошо видного в свете луны, проникающей в щель в ставнях. Кот, выполнив свою миссию, игриво спрыгнул, держа хвост как манок: догони, мол, меня, поиграй со мной. Осознав, что лицу его ничего не угрожает, Хуайсан хихикнул и вытер влажный кошачий след рукавом. А где же сейчас...

Ох.

Он осторожно поднялся с колен Юэ-сюна, стараясь не разбудить его колыханием топчана, уложенного на низкую постель. Голова, и правда, была тяжелая, во рту будто бы такой же шершавый кошачий язык вместо собственного. Он осторожно встал у постели, вглядываясь в лицо, спрятанное в тени. Луч белого света перерезал грудь, видно было, как разошлись края ханьфу, будто бы Юэ-сюн боролся. В комнате было не жарко, и, чуть замешкавшись, Хуайсан протянул руку, чтобы ворот поправить, пока спутник его не простыл от северных ночей, но до конца не донес. В свете луны, по ее легкой дорожке, не касаясь кожи, он завороженно провел пальцами вверх. Казалось, что он так близко, что вдохни Юэ-сюн глубже, и пунктирная строка его недоприкосновений станет свершившимся фактом. Но тот дышал ровно, спокойно. Впрочем, как далеко заходил беспорядок в одеждах? Из этого положения можно было увидеть многое. Хуайсан юркнул глазами вниз, тут же стеснительно возвел их выше - непристойно, он спит - и снова опустил вниз, теперь уже жадно разглядывая и полную неги ночную позу, и крепкое, хоть и худое, бедро, обрисовавшееся под тканью штанов. И снова вверх, к лицу, к опущенным векам, к чуть раскрытым губам. Кот мявкнул, Хуайсан испугался и дрогнула рука. Кончиками пальцев он коснулся нижней губы Юэ-сюна, мазнул по подбородку и в ужасе отдернул руку, но спутник его не проснулся.

Тогда он, переведя дыхание и угомонив зашедшееся сердце, наклонился, опираясь на руку, так, что край его хвоста прочертил полосу, соединяя ключицы Юэ-сюна еще одним, прямым и простым, как весь орден Цинхэ Не, способом.

- Спи, - сказал Хуайсан одними губами и легко, еле-еле, все же сделал то, что был должен до того, как ужасно, ужасно глупо уснул.

Он отстранился, поискал глазами одеяла, нашел лишь тонкую ткань, которой закрывали постель от насекомых, и осторожно накинул ее. А после перевел внимание на кота, который уже и когти об дверь поточил, и покричал, и пофырчал, всеми силами показывая, что нужно идти куда-то, где находится область интереса котов по ночам.

- Тише, тише, - попросил он, открывая для кота дверь, то есть совершая то, для чего боги и создали людей, и вышел вслед за ним в коридор.

Где уж Хуайсану было понять, что обращается его мама к коту? Достаточно было того, что он вообще услышал ее слова за громовым биением сердца. Он начал понимать, куда его ведут, очень быстро, ведь коридоры, ведущие на женскую половину, были ему хорошо известны, и замер было в нерешительности, но то, что скучающие в переходах стражники даже головы не повернули в его направлении, не заговорили, подтверждало прошлую их с Юэ-сюном догадку: здесь, в этом сне, для его обитателей они были невидимы. Один только кот уделял им толику своего внимания, да и то потому, что кошка, как известно, существо демоническое. Значит, он ничем не рисковал, отправляясь в путешествие по местам, все еще озаренным присутствием человека, бывшего в самую золотую и беспамятную пору детства Хуайсана небесным сводом и самой яркой звездой на нем.

Но голос матери, обращавшейся к нему - к кому бы еще?  - окончательно сбил его с мыслей и лишил всякого разумения и осторожности. Не помнил он ни о том, что во снах часто бывают расставлены ловушки, ни о том, что оказались они в грезах кого-то (Юэ-сюна? той женщины в одном сапоге?) не просто так, а для того, чтобы отыскать пропавшего человека. Все было не важно, кроме этого голоса. Он метнулся вперед, чуть не запнувшись об кота, рукав зацепился за какой-то деревянный штырь в стене и хрустнул жалобно, но было не важно.

Комната была освещена мягко и приглушенно, тем самым золотистым светом, что так часто являлся ему во снах, и пахло как в этих снах - шалфеем и мятой, отваром, которым мама промывала свои прекрасные волосы, чуть-чуть отдававшие лисьей рыжиной среди почерневших осенних листьев. Перед матерью Хуайсан немедленно упал на колени, нерешительно протянул руки, пытаясь коснуться края одежд и не веря, что это удастся.

- Мама, мамочка, - залепетал он, используя детские слова, вовсе уже неприличные для юноши восемнадцати лет, - мама, милая, только не уходи! Ты же меня видишь? Видишь?!

Ему вдруг пришло в голову, что она может так же пропускать его мимо глаз, как и стражники, и от ужаса затрясло.

Плакали они оба, и плакали, кажется, совершенно одинаково; вот в чем сказалось родство - в умении рыдать, не прекращая разговора, не отводя взгляда. Слезы совсем не портили маму, омывали лицо ключевой водой, только ярче становились губы, только прекраснее светились ее добрые темные глаза.

- Мамочка, милая, - он сжал ее руку, благоговейно касаясь губами края рукава, - как же так?.. Сколько времени ты уже здесь? Дома - ох, только скажи мне, когда ты здесь оказалась, что ты помнишь? Ведь дома, - он всхлипнул, в ужасе понимая, что сейчас придется сказать маме, что жизнь ее длится только во сне, и одновременно понимая, что если она захочет жизнь эту, пусть и призрачную, закончить, то больше ее не будет уже нигде, нигде и никогда, кроме его памяти и бесконечного круга перерождений, в котором, кто знает, суждено ли им снова встретиться. - Дома я много, много лет уже не видел тебя. Я каждый день скучаю, матушка. Каждый... Отец ушел от нас много лет назад, но старший брат здоров. У меня родился сын, он очень бойкий и сильный мальчик. Я женат, моя супруга славная девушка и очень утонченная. Твои комнаты... Она поменяла их немного. Я храню все твои платья и твои благовония еще остались. В Поднебесной же беспокойно, этот мерзавец, глава ордена Цишань Вэнь, видно, вот-вот начнет войну против прочих кланов, если только нам не выступить первыми. Его методы неправедны и неблагородны, однако его орден необычайно силен. Все растеряны и испуганы. Мамочка, милая, я так тоскую, ты бы знала, - он чуть подался вперед, заглядывая матери в лицо, и впервые приметил явственно, - но что с твоим лицом?..

На щеке светом спелой сливы наливалась ссадина, будто бы мама упала или кто-то... ЧТО?! Хуайсан почувствовал, как закипает в нем гнев, который просыпался так редко, фамильный, удушающий, застящий весь мир перед глазами красной пеленой.

- Кто посмел ударить тебя?! Матушка, прошу, скажи!

- Но мама, разве вся наша жизнь не кле... - начал было Хуайсан, растроганный и испуганный ее словами. Выходит, догадался он, что страшный сон приснился ей тогда, когда она заболела - когда ее отравили, вернее сказать так. Ее служанка и правда рассказывала что-то о том, что госпожа бредила перед смертью о птицах. Хуайсан думал, о тех милых певчих малышах, что жили в ее комнате и, как нарочно, простудились и погибли в ту же зиму, что умерла и сама мама. Значит, после смерти бедная мамина душа заблудилась и нашла тут не спасение, а клетку, невыносимое холостое движение колеса без всякой возможности на перерождение или покой. Ужасная судьба! Но как ее отпустить? А еще страшнее ответить себе на вопрос - найдутся ли в нем силы отпустить ее, когда он, наконец, нашел то место, где она все еще есть? Может быть, остаться здесь навсегда? Пусть один день похож на другой, но это день с мамой.

Шаги в коридоре прервали и его слова, и его мысли. Трудно было не узнать человека, который приближался к их комнате. Так звучало начало каждого кошмара: чеканный шаг военного, скережещущий звук, с которым ножны сабли задевают стены, иногда в ровной череде ударов заминка или убыстрение. Он пьян. Тем страшнее будет его гнев.

Страх заставил Хуайсана замереть, как зайца в силках. Неужели кошмар станет явью? Неужели это отец?..

Неужели отец - причина тех ссадин, что он увидел на лице матери?

- Он тебя бьет? - спросил Хуайсан дрожащим голосом, удерживая хрупкую, по-птичьи изящную ладонь. - Ответь, прошу.

Но это было уже не нужно. Он понял по всему - по потупленному взгляду, по движению, которым мама попыталась закрыть волосами лицо, по мгновенно напрягшимся ее плечам. Его глаза налились слезами, но это были не слезы страха или жалости к себе, о нет. Это был вскипающий внутри неукротимый гнев, гнев, направленный на человека, ненавидеть которого невозможно было, невообразимо, сам факт злобы на которого делал из тебя урода, безумца, отщепенца. Да, только сейчас Хуайсан понял, что готов быть уродом и безумцем. Он боялся, боялся все детство, но не мог злиться, ведь гнев отца был оправдан. А сейчас? А сейчас, защищая бесконечно любимое существо, беспомощное перед яростью главы ордена Цинхэ Не, он вдруг явственно почувствовал, что, попытайся отец ударить, он ответит. Попытайся отец убить мать, он убьет его. Убьет или умрет, пытаясь защитить мать. Больше его руки не были связаны, и он не ждал брата себе на помощь. Спасать себя? Нет. Спасать ее. Спасать ее любой ценой.

Шаги были почти у порога, и Хуайсан оглянулся, в спешке отыскивая что-нибудь, чем можно было бы отразить нападение. Но на глаза ему не попалось ничего, кроме изящного бронзового подсвечника, длиной, наверное, в половину сабли. Он схватил его, не чувствуя веса, так силен был его гнев, и встал перед матерью, заслоняя ее.

- Мамочка, милая, не бойся!

Когда отец прошел мимо, обратив на Хуайсана не больше внимания, чем на тень под ногами, он отказался поверить своему невезению и, отшвырнув в сторону бесполезный подсвечник, вцепился в руку отца, пытаясь его удержать. С тем же успехом он мог пытаться удержать руками лунный свет; он даже не смог зацепиться за ткань, как будто его не существовало вовсе. Впрочем, для отца это всегда было так, у него был один-единственный сын. Мама вскрикнула, отец занес руку, намереваясь ударить, и неужели, неужели у него не было никакой возможности защитить маму? Неужели он так и останется в этом сне тенью?

Хуайсан зажмурился, смаргивая злые слезы. Сон. Вот что. Это сон. Давным-давно, когда он и правда маялся от кошмаров, брат говорил ему...

Голос Не Минцзюэ прозвучал так явственно, как будто он стоял за спиной. Брат говорил ему, что каждый господин своей воли и своего сна, и вместо того, чтобы убегать, спасаться, нужно нападать, нужно навязать ему свою волю, как навязываешь ее противнику в схватке. И он знал, что выбора у него нет: либо получится, либо лучше он умрет, чем смотреть, как отец обижает маму, а она только и может, что склонить голову и принять неизбежное.

- Замри! - закричал Хуайсан, приказывая, сосредоточив в этом крике все свои силы, все свое желание спасти маму.

Он выдохнул, сам не веря своей удаче. Все же сон, и все же в нем он полноправный господин. Вот только на волне азарта не оставалось времени задуматься, почему же и мама подчинилась его приказу.

- Пусть будет дверь! - приказал он, разговаривая со сном тем самым гневным и одновременно опасливым тоном, каким командуешь слуге много старше тебя самого. Будто бы суровостью пытаешься прикрыть свою неуверенность. Дверь эта, как он тысячу раз представлял в своих кошмарах, вела наружу, из сна в жизнь; пройди  в такую - и проснешься в своей спальне, на мокрой от пота подушке, с колотящимся сердцем, но живой и невредимый.

Дверь была тонкая, раздвижная, из приоткрытой щели тянуло ласковой прохладой весенней ночи.

- Прошу тебя, - обратился Хуайсан к коту, который, совершенно явно, понимал больше, чем желал показать, приведи сюда Юэ-сюна как можно скорее! Это важно!

Он хотел было подождать его появления, чтобы действовать наверняка, но в фигуре матери, застывшей в обреченной покорности (даже лица рукой не защитила, понял он и сморгнул слезы, как, как можно позволять? Он никогда прежде не думал, каково ей было с отцом, ему казалось, они любили друг друга. Ох, только бы сон был сном!), ему почудилось столько боли, что терпеть это было совершенно невозможно.

- Очнись! - крикнул он матери, готовый, что вместе с ней очнется и отец, и ветер за окном, и пылинки, прервавшие свой танец в тусклом свете лампы, и сверчок, выдававший однообразную трель где-то в теплой тени у жаровни.

- Ты меня видишь!! - ох, никогда в детстве ему не пришло бы в голову этого пожелать.

И прежде, чем отец успел ударить, совершил преступление страшнее, чем все, что ему приходило в голову ранее.

Хорошо, были вещи и страшнее...

С туалетного столика он схватил тяжелое бронзовое зеркальце и с зеркальцем этим в руке ударил отца по лицу, вложив всю силу своей ярости в этот удар.

О, хотел бы Хуайсан понимать, что он сделал! В словах матери он услышал закономерный упрек и постарался защититься, насколько можно, без излишней, впрочем, настойчивости:

- Отец умер много лет назад. Это всего лишь сон, всего лишь проклятый богами сон, и тебе нужно бежать из него, мама, милая, тебе нужно бежать!

Он швырнул зеркальце в сторону и хотел было обнять маму так же, как обнимал ее, наверное, когда был крошкой (он не помнил). Сохранилось в памяти только ощущение спокойствия, любви и защищенности, белое пятно. Но теперь это было невозможно, неприлично; краем взгляда он увидел Юэ-сюна и закивал ему, приветствуя. А с матерью... Разве взрослый сын может стиснуть мать, прижаться к ней, как прижимается к маме Фэй-Фэй? Он упал на колени и поцеловал ей руку, прижимаясь мокрой щекой к ее нежной ладони. Вот теперь последний раз, а дальше навсегда. Он вдруг понял, почувствовал, хотя никто и не говорил ему это, что, отпуская маму из сна, он лишится даже призрачного ее присутствия, воспоминаний о ее запахе, о звуке ее голоса, рассыпанных в извилистых переходах и коридорах его грез, как жемчужины с порвавшейся нити. Это было окончательное прощание, окончательнее даже, чем смерть, потому что держать покойника так близко значит мучить его, не отпускать.

Значит, прежде всего нужно принять, что ничто не вернет маму обратно, что она бесповоротно и окончательно мертва для него.

- Матушка, - сказал он сипло, - только там, за дверью... Я думаю, если ты покинешь сон, ты - ох, понимаешь ли ты меня? Это будет уже бесповоротно. Ты готова?

Еще один поцелуй, и руки нужно разжать. Еще один. Еще один, но крошечный. Все. Ладони Хуайсана стали холодными, как льдины.

Отредактировано Не Хуай Сан (2019-11-22 01:16:22)

Хуайсан хотел крикнуть ей на прощание, сказать еще раз, как сильно любит ее, как сохранит о ней память навсегда, до последнего своего дня, но это могло бы отвлечь ее от того, что нужно было делать как можно быстрее. В конце концов, каждый сон мог прерваться по самой простой причине - что-то могло разбудить их с Юэ-сюном. А кто знает, где остается недосмотренный до конца сон, по каким правилам и законам существует? Ведь, может быть, когда они уйдут, продолжится этот бесконечный день, в котором его отец жестоко убивает юношу, не важно, виноватого или невинного, и обижает мать? Кого еще он может обидеть, когда матери больше не будет?..

Так что он промолчал, впитывая каждое мгновение ее присутствия. Последний шаг. Последняя улыбка, поворот головы, и вот темный абрис ее фигуры растворяется в невесть откуда взявшейся молочной белизне, вспыхивает и исчезает, исчезает навсегда, и голос ее, и аромат ее волос, и теплое дыхание, и вся ее любовь, все это пропадает, навсегда, теперь уже навсегда и бесповоротно.

Хуайсан ужасно хочет спрятаться в углу и плакать навзрыд, но сделать это было невозможно сейчас, так что все, что он мог себе позволить - скорчить лицо в гримасе тщетно сдерживаемого рыдания и издать звук, похожий не то на скулеж, не то на хныканье.

- Юэ-сюн, нам, - он шмыгнул носом, поворачиваясь  к спутнику, - нам скорее надо тоже, скорее! Вдруг он проснется, - отец все еще лежал на полу, и плечи его поднимались и опускались в такт дыханию. Пожалуйста, пойдемте!

Он сделал несколько маленьких шагов к двери и вдруг принял решение опасное и импульсивное - решение, порожденное видом все еще живого и здорового отца.

А где-то здесь бегает его брат, которому еще и десяти нет. Брат, которого отец тоже лупил.

А где-то рядом спит маленький Хуайсан, которому еще предстоит узнать, как прятаться от отца.

Им этого не нужно.

- Я хочу, чтобы этот сон перестал существовать раз и навсегда! Растворился, исчез!

Но прежде, чем сказать это, он взял Юэ-сюна за руку, сжимая его теплую, жесткую ладонь своими мокрыми от холодного пота пальцами.

Прелесть снов в том, что даже самый тяжелый, самый безысходный заканчивается, стоит проснуться, исчезает без следа. Еще мгновение назад они были в Нечистой Юдоли, промерзшей до фундамента от зимы, которую развел вокруг себя отец, и вот разом вдруг оказались в самом сердце весенних сумерек. Воздух был влажный от прошедшего недавно дождя, доски пола, разрушенные и изъеденные мхом, намокли; их одежда, впрочем, каким-то чудом оставалась сухой.

Жаль только, что горе остается даже тогда, когда сон закончился и исчез навсегда. Хуайсан с трудом соображал, так болела голова, и воспринимал все как в тумане. Вот он проснулся, и мамы больше нет. Вот он лежит на мягком, и Юэ-сюн держит его руку, значит, они вместе. Он лежит на Юэ-сюне. Это неподобающе и нехорошо, он тяжелый. Хуайсан сел, огляделся вокруг, не отпуская руки своего спутника.

- Где мы оказались? - спросил он с недоумением, глядя на Юэ-сюна сверху вниз, и только тут уразумел, как именно сидит. Верхом. На бедрах. Держа за руку.

Хорошо, что в сумерках не слишком видно краски на лице. Хуайсан немедленно дернулся в сторону, вскочил и оправил на себе одежду, пролепетав извинения за свое поведение. Беда заключалась в том, что сейчас это было действительно неуместно, но еще так недавно, во сне...

Да, нужно быть честным с собой. Он бы очень хотел сделать то же самое. Не глотающий слезы, не оглушенный утратой, не испуганный тем, что, возможно, стал отцеубийцей. В другое время, в другом месте, но то же самое.

- Мы в своем мире? Или нам опять что-то снится, Юэ-сюн? Не представляю, как проверить... Нам ведь не удалось найти дочь той женщины!

Тут он впервые понял, что свое задание они, похоже, провалили, и в ужасе вдохнул.

- Мы не нашли ее! Не спасли! Что же с нами сделает эта женщина?! Не вернет домой, пока мы ее не отыщем? Но где искать?