Он обвил шею брата руками, как это бывало всегда, с детства. Захотелось сказать вслух, передать это ощущение нежности и доверия. Возможно, это было его первым воспоминанием, не считая аромата одежд матери и ее ласковых рук: как брат подхватывает его, куда-то высоко, Минцзюэ-гэ уже в свои десять был много выше других ребят, подхватывает и поднимает, и голова кружится, но там, наверху, безопасно, и оттуда интересно смотреть вниз.

- Тебя не беспокоит больше то проклятие? Не болит? Ты выглядишь очень уставшим, и я волнуюсь, здоров ли ты.

В одеяле было удобно, на руках брата - еще лучше. С волос все еще капала вода, но в комнате было тепло. Хуайсан с удовольствием отмечал, как постепенно просыпается аппетит: снизу, из кухни при постоялом дворе, пахло жареными пирожками, а близость брата была приятна не только тем, что все невзгоды окончены. Аппетит был еще легким, еле ощутимым. Но все же хорошо было вернуться к самому себе. 

- Почти ничего не помню. Только то, что она перестала выходить, потом меня приводили к ней только в некоторые дни, а в другие она была занята, потом я долго не видел ее, а потом та служанка матери, как же ее звали?.. Та, толстенькая и хлопотливая. Пришла, обняла меня и заплакала. А потом кто-то сказал, что маму забрали боги. Ты?.. Или отец?

- Помню меха. Они пахли сандалом, мама любил сандал. И помню, как ты меня утешал. Я тогда так наревелся, что весь вечер икал, - Хуайсан фыркнул и прижался к брату плотнее, - а ты принес фонарь и до утра показывал мне фигурки на стене. Волка, зайца, косулю. Кажется, они друг с другом сражались за звание Верховного заклинателя. Думаешь, это могла быть не болезнь, а отрава? Или проклятие?

Он удержал брата за руку, заглянул в глаза:

- Ты так и не ответил про состояние своего здоровья. Прошу тебя, скажи, не беспокоит ли тебя больше недуг.

- Хотелось бы мне услышать, что тебе стало лучше, - вздохнул Хуайсан и закрыл глаза, наслаждаясь близостью и теплом. После бочки, в чистоте, ему было как-но необыкновенно хорошо и по-домашнему спокойно. Как будто с грязью постепенно начала отмываться память о лагере, и страшное сегодня становилось страшным вчера, чтобы, рано или поздно, превратиться в давным-давно. - Может быть, продолжить наши поиски? Но мне страшно, не будет ли какое-нибудь новое лекарство противоречить уже принятому и не всколыхнет ли все снова... Ох, конечно, хорошо хотя бы то, что ухудшения нет. Но все равно обидно, что все, что было, было не так уж и полезно.

Поглаживания, впрочем, не совсем успокаивали. Скорее настраивали на верный лад, заставляли все тело звенеть уже забытыми чувствами. Когда кто-то в последний раз волновал его тело? Давно. Там, в лагере. Тот случай, про который брату знать не нужно. И тот, про который знать не нужно совсем-совсем. Но это давно, так давно, а сейчас будто струны гуциня подтягивались, чтобы извлечь верный звук. Например, тихий вдох, когда ладонь брата легла на поясницу - я снова это чувствую, этот жар, эти искры в бедрах, это кошачье сладкое томление, снова, всегда буду чувствовать, когда он... - и все прервалось вопросом про Вэнь Чжао. Как ведро холодной воды.

- Так? Я не совсем понимаю. Тебе придется объяснить, что ты имеешь в виду, чтобы мы не испачкались выше меры.

Сонной разморенности как не было. Хуайсан оперся на локоть, вскидываясь, все лицо его исказилось в хищной, обозленной гримасе, напоминающей об одном из тех маленьких, незаметных, но крайне кусачих созданий, которые живут своей маленькой и незаметной жизнью, охотясь на птичек и змей, но готовы броситься даже на тигра, визжа от злости, если тигр снизойдет до того, чтобы наступить мелочи на хвост. Хорьками их зовут или ласками, кто знает. Лучше, наверное, хорьками, ведь ласки между братьями сейчас стало мало.

- Должен зачем?! Наяривать что ли будешь, представляя?! Ты хоть понимаешь, что мне стыдно о таких вещах говорить?! Или тебе сказку рассказать, чтобы чувства твои подогреть, ты, сладострастник?! А что бы ты хотел знать? Раздевал ли он меня? Да, демоны дери, да! И ханьфу сорвал, и лапал, и за то тебе и твоей выдержке спасибо, потому как просила его отбитая рожа искупления, а у них, знаешь ли, не принято за мизинчик отнимать мизинчик, там коли комната сгорела, гори и весь дом. Трахал ли он меня? Нет, не дошло. Собирался, друг твой помешал. С собой спать уложил. В одну постель.

Хуайсан легко толкнул брата в грудь, сил у него пока было не больше, чем у котенка:

- И видят боги, я так зол тогда был на твою выходку, которая мне чуть задницы не стоила, что если бы твой друг хотя бы долю слабины проявил, лег бы с ним и отплатил бы за добро добром!

Как отличить благородного мужа, отмеченного особыми успехами в ратном деле? Он не знает промаха ни в чем. О, старший брат был одарен, одарен от рождения, по крови своей, и совершенствовал умения тренировками. Когда его сабля летела, повинуясь приказу, не случалось так, чтобы она сбилась с цели. Когда его слова должны были ударить, они ударяли в сотню раз больнее, чем любая оплеуха. Хуайсан будто бы снова с головой погрузился в воду, только теперь это была вода с нечистотами, подобная той, которую пришлось отводить Вэй-сюну вкупе с молодым господином Цзинь. Он был готов ответить какой-нибудь гадостью, мало обдуманной и потому не слишуом ядовитой, но язык его встретился с языком Минцзюэ-гэ, зубы столкнутсь с зубами, такой злой, такой жадный получился поцелуй. Он хотел оттолкнуть, ударить, но рука, впившаяся в плечо главы ордена, застыла, пока, наконец, не обвила шею, привлекая ближе.

- Что ты в этом понимаешь, - все же прошипел Хуайсан, когда воздух закончился и пришлось отстраниться. Только злоба закончилась быстро, и навалилось огромное чувство омерзения. К самому себе. Ведь брат был прав.

- Мой друг Вэй-сюн верно сказал: все, что им нужно - сломать нас и убедить, что мы заслуживаем той судьбы, что нас настигла. Я... Я почти... Почти был готов, - он мотнул головой, - за возможность помыться. В горячей воде. Знаешь, дагэ, я всегда верил, что мне хватит сил закончить позор или бесчестие быстро, как этого требует слава нашей семьи. Что, пусть я и не так силен, и не даю поводов для гордости, внутри меня есть то внутреннее достоинство, что суть почва под ногами достойного мужа. Но его не было. Не было. Все, что случилось... И голод, и то, что хотел сделать Вэнь Чжао, и ежедневные унижения, и еще это... Письмо это злополучное... Прости, но ты был так прав, его надо было уничтожить. А так все почти стало известно широкой публике. Чудовищный позор, потеря лица. Все это такой прекрасный повод. Но я испугался. И если бы не удалось спастись, кажется, твои слова могли бы стать правдой. Мне страшно. Сейчас я понимаю, как это было позорно, но тогда казалось, что все можно пережить.

- Достаточно громкий, - вздохнул Хуайсан, утыкаясь лбом в руку брата. В носу у него противно защипало, вовсе не хотелось снова плакать, только еще больше показывать, какой он совершенно не такой, не похожий на мнение брата о нем. В кои-то веки Минцзюэ-гэ его хвалит, а он и тут готов все испортить. - Вышло... Вышло очень неприятно. Это письмо было в моей шкатулке, вещи у нас отобрали, и один юноша, очень странный и опасный человек, выкрал часть наших вещей. Он... Он шантажировал меня, но не догадался, кажется, в чем была истинная причина. Подумал, что я просто отнял любовное письмо, принадлежащее другу. После этого случая мне уже пришлось носить письмо с собой, в кармане в рукаве. Но от постоянной носки, видно, завязки протерлись, и оно выпало по чудовищной случайности ровно тогда, когда рядом был Цзян-сюн. Он тоже не сразу понял. Но когда понял, была ужасная драка. И он рассказал все Вэй-сюну. Но больше никому. Перед тем, как сбежать, я постарался с ним договориться еще раз, что мы навсегда забудем эту историю. Ты был прав во всем. Нужно было сжечь письмо, тогда бы никто не узнал. Но мне казалось, что там это единственный источник чего-то, похожего на любовь, в кругу полнейшего презрительного безразличия к нам. Письмо, и твой веер.

Он все-таки всхлипнул, вспоминая об оставленных вещах:

- И его не спас. И мамин... Все осталось там. Наверное, сожгут. Душа разрывается думать, это ведь твой подарок, он был такой удивительный. Только шпилька от лисы осталась. Не принесла она мне, похоже, счастья. Дагэ, ты когда-нибудь думал, что не хотел бы, чтобы с тобой случилось то, что случилось? Что была возможность все как-то исправить и остаться прежним собой? И каким бы ты хотел быть?